Михаил Коцюбинский - Неизвестный Страница 2

Спальня. Мягкий зеленый свет ласково ложится на тяжелое тело, белую бороду и барский старческий профиль. Сон приходит не сразу, мысли блуждают, и глаза что-то видят там, в темноте... может быть, меня? Спи. Доброй ночи... быть может, до завтра?

Все больше и больше привыкаю к нему. Чувствую, что он врастает в меня, как корень в землю, становится все более нужным для меня. Даже не отделяю себя от него. Не могу. Что-то таинственное, непонятное заключается в нашей связи, словно один из нас — тень другого: пока один из нас живет, другой тоже должен жить. И даже браунинг прячет две пули рядом: одну — для него, другую — для меня.

По ночам он снился мне, красивый, величественный старик с восковым лицом. А днем в груди бурлила тревога. Что-то дразнило, что-то сосало сердце, чего-то не хватало. Теперь уже знаю. Мучило желание услышать голос. Я должен был услышать его.

А время тянулось.

...Я снова встретился с ней. Той, что бросила цветок в мое сердце. Окинула меня таким приветливым, нежно-внимательным взглядом, что цветок ожил, и я вновь почувствовал его аромат. И сразу настала весна, ожили солнце, радость и смех... мне хотелось схватить в объятия встречного с суровым лицом и прижать к сердцу: брат!.. Увидел тебя, моя мама, как ты чинишь свое черное платье при свете лампы... добрая и бедная... милая и бедная... и слушал, словно музыку, шум жизни... Счастливый и снова свободный сын земли, а не гнев народа...

Исчез с моих глаз противный профиль... Что? Исчез? Долой все из сердца! Я неизвестный...

Теперь я здесь, в этих стенах, как зверь в капкане... Это ты, слепой глаз, что следишь за мной сквозь дырку в дверях... Это ты напомнил... Как? погибнуть здесь... в этом мешке, когда там свобода, работа... товарищи... Где? ха-ха!.. Окно высоко?.. высоко... А сделать подкоп?.. под стены?.. Это же невозможно. Разбить голову об стену? Один... одинешенек... как тяжко, как тоскливо... А может? Нет...

Как странно, как необычайно странно. Я слышу, звонят где-то там, вверху. Обмерзшие деревья, тонкие веточки, покрытые льдом. Сверкающим льдом, прозрачным стеклом. Старый звонарь-ветер собрал вместе тысячи нитей и качает ветки и звонит... Дзень-дзелень-дзень... дзень-дзелень-дзень... И скачут огни по веткам — зеленые, красные, синие. Где я слышал это? И когда слышал? В детстве? когда же я слышал? Ах, правда, это же было недавно... дня три, четыре... Дзень-дзелень-дзень...

Жжет меня стыд при одном воспоминании. Однажды... да, однажды — и больше никогда. Однажды я оглянулся, потому что почувствовал на спине след чужих глаз, скользкий, холодный. Что-то двигалось за мною. Какое-то пальто. Я свернул. Оно. Пошел медленнее. Оно тоже. Стал у дерева... Кажется, стало... Оглянуться? Нет. Я пошел быстрее. Как будто бежало. Быть может, это мое сердце? Кто его знает... Это раздражало. Набрался смелости, повернул назад, прямо на него. Встретились глазами. Мои безразличные, невинные, спокойные, а его острые, как иглы, и лукавые. В уголках смех. Ну, хорошо. Что же дальше? Ты хитер, я не меньше. Натянул нервы, как снасти в бурю, и иду. Кажется, отстало. Оглянуться? Нет. Насвистываю. Безразлично. Что я насвистываю? Неужели марсельезу? Скорее — вальс... Зачем ходить? Не лучше ли сидеть дома, в одиночестве, и не привлекать к себе внимания? Кажется, отстало, я оглянулся. Никого. Значит, безопасно. Пошел налево, в какой-то переулок... и наткнулся прямо на него... на острый, холодный взгляд, как на штык... Ага! Ты следишь!.. Ты уже выследил, кого тебе нужно, и зовешь на помощь, идешь к нему... Ага! Ты ловишь?.. И вдруг снизу пошел холод и покатился вверх, как ртуть, к сердцу, к горлу, к кончикам пальцев... надавил на мозг и вытолкнул из черепной коробки... Стрелять? Бежать? Куда? Через забор? Все равно, лишь бы бежать... И стал я легким, пустым и мчался без оглядки, несся, как клочок грязной бумаги в бурю, через чужие огороды, через заборы, по глубокому снегу, а за мной что-то гналось, свистело, кричало и протягивало ко мне руки... Это был мой страх. И только когда прошла опасность, когда мозг заполнил черепную коробку, а в теле ожила кровь, я осознал свою подлость... вспомнил, что по дороге бросил браунинг... не задумываясь, как что-то враждебное и опасное... Назад! Жгучий стыд вернул меня через заборы, чужие огороды, по глубокому снегу, назад к нему, хотя бы там и была сама смерть...

И до сих пор противно... при одном воспоминании... и сознание, что во мне живет подлый, трусливый зверь, выжигает рану в моем сердце...

...Восковой профиль с белой бородой... Он словно бунтовал во мне, будто гневался на то, что вместе с моим разумом вылетел хоть на минуту из головы. Он разрастался в моей груди, занимал весь мозг, угнетал, душил, и так хотелось избавиться от него. «Ага, ты думал я — твой, а ты теперь мой...» — злорадно смеялся во мне и дразнил. Ведь что он для меня? И в чем наша связь? Я гнев народа и его кара, дыхание правдивых уст, огонь из черной тучи человеческих обид, стрела из его лука...

...Да, как будто знал... Так жадно впивал я воздух, так вольно дышала грудь, так широко глядели глаза, словно в последний раз. Иней... лег на землю иней, и спустилась ночь, тихая, настороженная, глубокая. Цвели деревья холодными цветами, белые и легкие, как невесты... Одно стояло все в кружевах, стройное и трепещущее, словно невеста, идущая под венец, ожидающая, что придет юноша, возьмет за руку и поведет. Среди свадебных гостей, в лазурной тишине, между огней. А небо чистое, темное и ароматное, словно из фиалок. И там свадебные гости. Пришли все звезды, даже малютки, что не выходят в сырую ночь, собрались в кучки, стали рядами, разместились поодиночке, бледные, тихие, скромные, и — пышные, блестящие, наглые, каждую минуту меняющие свой цвет. Из далеких улиц плыла музыка человеческого говора и заливались колокольчики, чистые, нагие, словно из купели... То была свадебная ночь, моя свадебная ночь... Цвел в сердце цветок, и обольщал надеждой знакомый взгляд — кто знает откуда — с переменчивых звезд, с цвета деревьев... Первая и последняя ночь... Будто так и знал.

В театре должно было идти что-то интересное, туда шли люди. Веселые, оживленные, с жужжаньем, словно рои летели в улей. Нагло смеялся холодный свет, и хлопали двери. Всюду плыли сани, дышали лошади со свистом и храпом и осыпали снегом. «Вам билет?» — «Вот...» — и я среди роя. Чье-то боа щекочет щеки... теплый запах духов... холодный, быстрый взгляд... картавое: pardon! Перед глазами серая шинель, а сзади кто-то дышит в затылок... Почему все эти мелочи врезались в мозг? Почему в него, как колючки, впились эти воспоминания, а самое главное — конец, начало и середину сразу как будто поглотила память. Я помню только, что задрожал. Потому что вышел из меня гнетущий профиль... восковой профиль и стал неподалеку. Гладил бороду и прятал за спину кулак. И я услышал его голос. И теперь этот голос, липкий, тягучий, живет в моих ушах, опутал мозг... Стрелял ли я? Ни одного звука. Гробовая тишина. Крыльями поднялись нависшие брови, вышли из орбит печальные глаза, покорные, встревоженные, как у щенка, и стали тенью... Великий гнев, живший во мне, вырвался наружу для своего дела. А в опустевшую грудь мигом ворвался холодный ветер, в самую жгучую рану... Только на мгновение. Потом ничего. Не знаю, что было... минута или вечность...

...Моя щека была прижата к холодному полу, перед глазами я видел сапог, большой, мокрый, а на мне лежала тяжесть — колени, руки, так, что дух захватывало... Сразу раздался шум, крик... бежали по лестнице, хлопали двери, и что-то пищало тонко, как муха... Потом — мороз, свежий воздух, и всюду люди, любопытные, посторонние, чужие мне люди. Не люди, а куклы из игрушечного магазина... Потом?

Потом — волчья нора, и в ней мы оба: я и моя смерть... Что же, дожидайся, подстерегай меня кровавым глазом... оттуда, из черных углов... Ты заслужила себе награду.

Что? уже идут? и ты встаешь с ними... из черных углов? Надо быть спокойным... спокойным надо быть... Таким спокойным, чтобы сердце сделалось сталью, чтобы гордость сковала голову, чтобы вздрогнуло даже серое утро и ужас испепелил сердца палачей...

Я ухожу без сожаления — так было нужно.

Как прекрасна моя дорога... последний короткий путь... прекрасное утро, белое, мглистое, как погребальный саван... Бряк... за плечами бряцают ружья, и люди, несущие их, топчут ногами свои серые взгляды... Уже? Так близко?.. Свершилось. Не нужно... я сам... чтобы видели глаза... И свой последний вздох... Мама! Ты ли это в сугробах... плывешь в сугробах, как серая тень страдания, чтобы принять в теплые руки последнее дыхание... вздох, отданный другим, а не тебе? Не слушай, мама, и не смотри...

«Пли!»

«Пли»? Это мне показалось? Я еще жив? Щупаю стены... да, стены, твердые, холодные... и вижу ноги свои в башмаках... могу двинуться, встать, полной грудью вдохнуть воздух...

Окно высоко? Высоко... А сделать подкоп? Что, невозможно?