Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ Страница 20

прямо,— посоветовал М.

Маленький муж покраснел от испуга:

— Что вы! Что вы! Нельзя так говорить. Она

сердится. Она ведь по убеждению.

М. готовился в дальний путь. Торопился. Надо было скорее отвезти Колчаку разные одесские резо­люции и вообще наладить связь. Он был первым гонцом, благополучно проскочившим.

Был бодр. В Колчака и белое дело верил свято.

— Возложенную на меня миссию выполню с ра­

достью и самоотвержением. У меня хорошо на душе.

Одно только смущает: черный опал в моем перстне

треснул. Раскололся крестом. Как вы думаете, что

это значит?

Я не сказала, что я думаю, но темный знак не об­манул. Ровно через месяц М. умер…

Ему очень хотелось увезти меня из Одессы. Кру­гом говорили:

«Ауспиции тревожны!»

Он уезжал на военной миноноске и обещал вых­лопотать мне разрешение. Но погода была скверная, на море свирепые штормы, и я уехать не согласи­лась.

И столько дружеских голосов успокаивали М. на мой счет:

— Неужели вы думаете, что мы не позаботимся

о Надежде Александровне, если будут эвакуировать

Одессу!

358

—  Она первая взойдет на пароход — клянусь вам

в этом!

—  Да неужели кто-нибудь из нас сможет уехать,

не подумав прежде всего о ней? Даже смешно!

(И действительно, впоследствии было очень смешно, но не потому, что они позаботились…)

Рано утром разбудили меня. Холодное было утро. Синие тени лежали на бледных щеках М.

Когда будят рано в слепое зимнее утро — это всегда или проводы, или похороны, или несчастье, или страшная весть. И дрожит тело каждой каплей крови в этом мутном свете без солнца.

Синие тени лежали на щеках М.

—  Ну, прощайте, еду. Перекрестите меня.

—  Господь с вами.

—  Теперь, наверное, ненадолго. Теперь скоро

увидимся.

Но никаких надежд на простые, милые радости не чувствовала я в этом тоскливом рассвете, приви­дении грядущих дней. И я повторила тихо:

— Господь с вами. А увидимся ли мы — не знаю.

Мы ведь ничего не знаем. И поэтому всякая наша

разлука — навсегда.

И мы уже больше не встретились.

Через год в Париже русский консул передал мне перстень с черным опалом.

Это все, что осталось от моего друга. Его, уже мертвого, дочиста обокрал живший в том же отеле авантюрист. Он унес все — платье, белье, чемоданы, кольца, портсигар, часы, даже флаконы с духами, но почему-то не посмел дотронуться до черного опала. Что-то в нем почувствовал.

Любопытна история происхождения этого опала.

Одно время — это было приблизительно в начале войны — я очень увлекалась камнями. Изучала их, собирала легенды, с ними связанные. И приходил ко мне одноглазый старичок Коноплев, приносил ураль­ские благородные камни, а иногда и индийские. Уютный был старичок. Расстилал на столе под лам­пой кусок черного бархата и длинными тонкими щипцами, которые он называл «корцы», вынимал из коробочки синие, зеленые, красные огоньки, рас­кладывал на бархате, рассматривал, рассказывал. Иногда упрямился камушек, не давался корцам, бил­ся весь в испуганных искрах, как живой птенчик.

359

—   Ишь, неполадливый ! — ворчал старичок. —Ру-

бинчик-шпинель, оранжевый светик. Горячий.

—   А вот сапфирчик. Вон как цветет камушек. Таусень, павлиний глазок. В сапфире важно не то, что он светел или темен, а то, когда он в лиловость впадает, цветет. Это все понимать надо.

Долгие часы можно было просидеть, переворачи­вая корцами холодные огоньки. Вспоминались ле­генды :

—   Показать изумруд змее — у нее из глаз потекут слезы. Изумруд — цвет цветущего рая. Горько змее вспоминать грех свой.

—   Аметист — целомудренный, смиренномудрый камень, очищает прикосновением. Древние пили из аметистовых чаш, чтобы не опьяняло вино. В двенадцати камнях первосвященника — аметист важнейший. И папа аметистом благословляет каноников.

—   Рубин — камень влюбленных. Опьяняет без прикосновения.

—   Александрит — удивительный наш уральский камень александрит, найденный в царствование Александра Второго и его именем названный пророчески. Носил в сиянии своем судьбу этого государя: цветущие дни и кровавый закат.

—   И алмаз, яспис чистый, символ жизни Христовой.

Я любила камни. И какие были между ними чу­десные уроды: голубой аметист, желтый сапфир, или тоже сапфир, бледно-голубой с ярко-желтым сол­нечным пятнышком. По-коноплевски — «с поро­ком», а по-моему — с горячим сердечком.

Иногда приносил он кусок серого камня и в нем целый выводок изумрудов. Как дети, подобранные по росту: все меньше и меньше, тусклые, слепые, как щенята. Их обидели, их слишком рано выкопа­ли. Им еще надо было тысячелетия созревать в глу­бокой горячей руде.

И вот как раз во время этой моей любви к камням принес как-то художник А. Яковлев несколько опа­лов, странных, темных. Их привез какой-то худож­ник с Цейлона и просил продать.

— Опалы приносят несчастье. Не знаю, брать ли? Посоветуюсь с Коноплевым.

Коноплев сказал:

— Если сомневаетесь — ни за что не берите. Вот

360

я покажу вам сейчас камушки дивной красоты, со­гласен чуть ни задаром отдать. Вот, взгляните. Це­лое ожерелье.

Он развернул замшевую тряпку и выложил на бархат один за другим двенадцать огромных опалов дивной красоты. Бледно-лунный туман. И в нем, в этом тумане, загораются и гаснут зеленые и алые огоньки: «Есть путь!», «Нет пути!», «Есть путь!», «Нет пути!». Переливаются, манят, путают…

— Задаром отдам,—повторяет с усмешкой Коноплев.

И не оторваться от лунной игры. Смотришь — ти­хий туман. И вдруг — мигнул огонек, и рядом другой, вздулся в пламень, затопил первый, и оба погасли.

— Задаром. Но должен упредить. Продал я это ожерелье все целиком госпоже Мартене, жене профессора. Очень ей понравилось, оставила у себя. А на другое утро присылает слугу — берите, мол, скорее камни обратно: неожиданно муж скончался, профессор Мартене. Так вот, как хотите. Не боитесь — берите, а убеждать не стану.

От коноплевских опалов я отказалась, а один из черных цейлонских решила взять. Долго вечером рассматривала его. Удивительно был красив. Играл двумя лучами: синим и зеленым. И бросал пламень такой сильный, что казалось, выходил он, отделялся и дрожал не в канне, а над ним.

Я купила опал. Другой такой же купил М.

И вот тут-то и началось.

Нельзя сказать, чтобы он принес мне определен­ное несчастье. Это бледные, мутные опалы несут смерть, болезнь, печаль и разлуку.

Этот — не то. Он просто схватил жизнь, охватил ее своим черным огнем, и заплясала душа, как ведь­ма на костре. Свист, вой, искры, огненный вихрь. Весь быт, весь лад — все сгорело. И странно, и злоб­но, и радостно.

Года два был у меня этот камень. Потом я дала его А. Яковлеву с просьбой, если можно, вернуть то­му, кто привез его с Цейлона. Мне казалось, что нужно, чтобы он ушел, как Мефистофель, непремен­но тою же дорогой, какою пришел, и как можно ско­рее. Если пойдет по другой дороге, запутается и вер­нется. А мне не хотелось, чтобы он возвращался.

Второй камень А. Яковлев оставил у себя. Не

361

знаю, надолго ли, но знаю, что жизнь его тоже под­хватила сине-зелекая волна, закружила и бросила в далекую косоглазую Азию.

Третий камень завертел тихого и мирного М. Как уютно текла его жизнь: мягкое кресло, костяной но­жичек между шершавых страничек любимого поэта, ленивые руки, с ногтями, отшлифованными, как дра­гоценные камни, рояль, портрет Оскара Уайльда в черепаховой раме, переписанные бисерным почер­ком стихи Кузмина…

И вот — выронили ленивые руки неразрезанную книжку. Война, революция, нелепая женитьба, «дик­татор в родном городишке», подписывающий чудо­вищные приказы, партизанская война на Волге, Кол­чак, страшный путь через всю Сибирь, Одесса, Париж, смерть. Разрезала черный камень глубокая трещина вдоль и поперек — крестом. Кончено.

* * *

Сбегались в Одессу новые беженцы, москвичи, петербуржцы, киевляне.

Так как пропуски на выезд легче всего выдава­лись артистам, то — поистине талантлив русский на­род! — сотнями, тысячами двинулись на юг оперные и драматические труппы.

— Мы ничего себе выехали,—блаженно улы­баясь, рассказывал какой-нибудь скромный парик­махер с Гороховой улицы.—Я — первый любовник, жена — инженю, тетя Фима — гран-кокет, мамаша — в кассе и одиннадцать суфлеров. Все благополучно проехали. Конечно, пролетариат был слегка озада­чен количеством суфлеров. Но мы объяснили, что это самый ответственный элемент искусства. Без су­флера пьеса идти не может. С другой стороны, су­флер, сидя в будке и будучи стеснен в движениях, быстро изнемогает и должен немедленно заменяться свежим элементом.

Приехала опереточная труппа, состоящая исклю­чительно из «благородных отцов».