Константин Симонов - Живые и мертвые Страница 20

Капитан Плотников посмотрел ему вслед, потер рукой щетину и сказал только одно слово:

– Пошли!

Он двинулся первым. Синцов и Мишка за ним следом.

У комбата действительно был такой вид, словно он десять суток не вылезал из окопов: фуражка измята, должно быть, он спал в ней, сапоги не чищены, на брюках и гимнастерке остались следы кое-как оттертой глины.

Слова Серпилина, что его полк хорошо закрепился, не были преувеличением. По дороге в батальон повсюду виднелись окопы полного профиля, и их соединяло столько ходов сообщения – основных и запасных, что, наверно, даже сильным артиллерийским огнем было бы трудно нарушить в полку управление. Для командных пунктов были вырыты блиндажи с перекрытиями в несколько накатов, пулеметы стояли на круглых земляных столах.

– Прямо как японцы закопались, – одобрительно сказал Мишка.

– Что? – повернувшись, переспросил Плотников.

– Как японцы на Халхин-Голе, – сказал Мишка, – пока каждого не выковырнешь, ни хрена не возьмешь!

– А вы были на Халхин-Голе? – без всякого интереса спросил Плотников.

– Был.

– А мы вчера первый день воевали, – сказал Плотников и пошел дальше.

Передний край батальона огибал молодую дубовую рощицу; дальше расстилалось ржаное поле, а за ним начинался густой сосновый лес – там сидели немцы. Из леса выбегала железная дорога, почти рядом с ней – шоссе. И дорога и шоссе перерезали позиции батальона и уходили в тыл полка. Впереди окопов, на ржаном поле, виднелись окопчики боевого охранения, к ним тянулись ходы сообщения. За окопчиками, во ржи, стояли подбитые во вчерашнем бою немецкие танки.

– А еще, еще где танки? – жадно спрашивал Мишка у Плотникова. – Мне говорили, что тут у вас четырнадцать танков подбито. Девять вижу, а где еще пять?

– Еще пять тоже за боевым охранением, но в лощинке, их отсюда не видно.

– Ладно, я к тем подскочу, – сказал Мишка, – а сейчас давайте к этим пойдем, которые во ржи.

– А вы отсюда их не сможете снять? – спросил Плотников.

– А чего? Сейчас же затишье.

– Затишье? – с сомнением переспросил Плотников и подозвал командира роты, лейтенанта, белобрысого парнишку лет двадцати. – Сходите, Хорышев, с ними, – Плотников кивнул на Мишку, – они танки хотят снять. Возьмите из боевого охранения человек пять, пусть проползут к танкам, заглянут на всякий случай, а потом их проводите.

Он говорил все это лениво и устало. Ему хотелось поскорей сплавить этого шумного корреспондента и хоть немножко поспать.

– А вы у меня, что ли, побудете? – обратился он к Синцову.

– Нет, я тоже пойду. – Синцов хотел пощупать своими руками разбитые немецкие танки.

– Ладно, как хотите, – так же лениво согласился Плотников. – А я тут останусь, посплю. – К тому, что о нем могут подумать, он относился с двойным равнодушием очень храброго и очень усталого человека.

Танки стояли дальше, чем это казалось. До них пришлось долго ползти. Но немецких автоматчиков во ржи не было, не стреляли они и из лесу.

Сначала Мишка снимал танки лежа и сидя на корточках, потом, обнаглев, вылез во весь рост. Он хотел снять все девять. Но все девять никак не попадали в объектив: семь попадало, а два стояли слишком далеко. На лице Мишки было написано несбыточное, но страстное желание как-нибудь подтащить два танка к остальным.

Пока Мишка снимал, Синцов бродил вокруг танков. Неподвижно и мертво стоявшие во ржи, они не казались такими большими и страшными, как о них думалось раньше. Они были грязные, с низкими круглыми башнями, похожими на крышки от гигантских фляг. Около танков лежало несколько убитых немцев. От трупов тянуло дурнотным запахом.

Закончив свою работу, Мишка взял провожатого и пошел в соседнюю роту снимать остальные танки, а Синцов с лейтенантом Хорышевым вернулись на наблюдательный пункт роты. Маленький блиндаж был подрыт под насыпь железной дороги, невдалеке от путевой будки.

– Давай посидим у будки, – на «ты» обратился к Синцову Хорышев, – у меня там немножко харчей есть и вода. Там старик обходчик до сих пор живет.

– Почему?

– А кто его знает, живет, не боится! Мои бойцы для него потрудились, щель вырыли, а в будку, как нарочно, ни одного снаряда за весь бой не попало.

Когда они подошли к будке, старик обходчик сидел на насыпи, около щели, и, закатав до колен штаны, грел на солнце худые, со вздувшимися венами, старческие ноги. Рядом с ним стояли сапоги и сушились на солнце портянки. Старик сидел зажмурясь и тихонько пошевеливал пальцами босых ног. Поверх черной сатиновой косоворотки на нем был немецкий темно-зеленый мундир.

– Вчера подарили ему мундир с немецкого лейтенанта, – улыбнулся Хорышев, садясь рядом со стариком на насыпь, – а он его сразу и надел, только погоны спорол.

Услышав слова Хорышева, старик полуобернулся, сонно приоткрыл один глаз и, потрогав пальцами рукав мундира, сказал одобрительно:

– Сукно ничего, хорошее.

– А не жарко?

– Пар костей не ломит.

– Почему вы в Могилев не ушли? – спросил Синцов.

– А чего я там не видел? – лениво ответил старик. – Вы же говорите, что не уйдете отселева? – обратился он к Хорышеву.

– Не уйдем.

– Ну, и я с вами пересижу, я при службе.

– Мы отца подкармливаем, – сказал Хорышев.

– Тоже не последнее дело, – снова лениво приоткрыв один глаз, отозвался старик. – Ребята добрые, только положил вчера вас немец много... страсть!

– Большие потери вчера были? – спросил Синцов.

Хорышев, щурясь от солнца, надвинул на глаза пилотку и сказал, что потери в роте чувствительные: всего убитых и раненых до тридцати человек.

– Давайте мы тоже сапоги снимем, – сказал он. – Все ходишь, ходишь, ноги горят.

Он стащил сапоги, положил на шпалы портянки и так же, как старик, с наслаждением стал шевелить занемевшими пальцами.

– Брезентовые сапоги, с училища, а других нет. Ребята мне с немца, с офицера, сапоги сняли – не подошли, в подъеме жмут, а голенище жесткое. Они его чем-то прокладывают, наверно.

– Как в царское время, – отозвался обходчик. – Обыкновенные офицерские сапоги с проклейкою.

Синцов тоже разулся. Хорышев сходил босиком в будку обходчика и вернулся, неся котелок воды, хлеб и три тараньки.

– На рельс не наступай, горячий! – сказал старик и скосил глаза на тараньку. – Обопьешься!

Однако, когда Хорышев вместо ответа протянул ему одну из таранек, старик, не споря, взял ее и начал чистить.

Пока они все трое ели, сидя рядом, Синцов изредка поглядывал на Хорышева. Ему было странно, что этот совсем молодой, бойкий, хозяйственный парнишка только вчера впервые дрался с немцами, а сейчас уже говорит об этом как о чем-то привычном, чего он не боится и в будущем.

Они посидели еще полчаса, потом к ним подошли трое разведчиков; каждый вел по два немецких велосипеда. Эти велосипеды еще рано утром бросила на шоссе выскочившая из леса немецкая разведка. Разведку обстреляли, двух немцев убили, а остальные убежали в лес. Хорышев приказал забрать велосипеды, а разведчики привели их.

– Три в роте оставьте, а три в батальон отдайте, – распорядился Хорышев.

Один из разведчиков поморщился.

– Сказал: отдайте – отдайте, – повторил Хорышев, – а то Плотников все шесть заберет!

Разведчики ушли, а над ржаным полем закружил «мессершмитт», то взмывая в небо, то пикируя вокруг одного и того же места.

– Вашего обстреливает, – равнодушно сказал Хорышев. – Там как раз танки стоят.

«Мессершмитт» покружился над полем и улетел. Синцов забеспокоился, но толстая Мишкина фигура уже появилась на горизонте. Он подошел, плюхнулся на насыпь, увидел в руках у Синцова недоеденную тараньку, сказал: «Дай-ка» – и жадно впился в нее зубами. Хорышев сходил в будку принес еще несколько таранек.

– Это тебя обстреляли? – спросил Синцов.

– Меня, – рассмеялся Мишка. – Я сразу на пузо – и под танк! А он, как комар, зудит кругом, а сделать ничего не может.

– Все снял? – спросил Синцов.

– Все. Можем идти.

Мишка доел тараньку Синцова, потом так же быстро съел еще две и выпил котелок воды. Синцов обулся, простился с обходчиком, и они втроем – он, Мишка и Хорышев – пошли обратно в батальон к Плотникову.

Плотников сидел в землянке у телефона и однообразно отвечал:

– Есть, мне понятно... Есть, мне понятно. Будет сделано. – Положив трубку, он поднялся из-за стола.

– Как, поспали немножко? – спросил Синцов.

– Поспал. Да за все сразу разве выспишься?

– Я вас сейчас сниму, – сказал Мишка.

Они вышли на воздух, и Мишка окинул Плотникова критическим взглядом: его небритое лицо, мятую фуражку, несвежее обмундирование, съехавший на живот немецкий парабеллум.

– Не годится, – вздохнул Мишка.

Он любил парадные снимки, Плотников плохо подходил для этого.