Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества Страница 20

Молодые годы ее матери, прошедшие в Ирландии — она говорила о них иногда, но довольно туманно, как будто теперь они были так далеко, как будто никогда по-настоящему не считались. И все же она была милой, милая Анна Моллой, которой много восхищались, которую много любили и постоянно ухаживали за ней. А ее отец, он тоже повидал мир, он бывал в Риме, в Париже, и много раз в Лондоне — тогда он не жил в Мортоне; и, как ни странно это казалось, было время, когда ее отец даже не был знаком с ее матерью. Они совсем не ведали друг о друге, он целых двадцать девять лет, она — чуть больше двадцати, но все это время они двигались друг к другу, сами того не желая, всегда чуть ближе. И вот пришло то утро в графстве Клэр, когда они увидели друг друга, и с этого мгновения они познали смысл жизни и любви, просто потому, что увидели друг друга. Ее отец очень редко говорил о таких вещах, но об этом утре он рассказывал ей: все вдруг стало таким ясным… Что они чувствовали, когда поняли друг друга? Как это — видеть все так ясно, видеть самый сокровенный смысл вещей?

Мортон… Ее мать пришла в Мортон, как в свой дом, в чудесный, раскрывший свои нежные объятия Мортон. Она в первый раз прошла через тяжелые белые двери под сияющим полукруглым окном над дверью. Она вошла в старую прямоугольную гостиную, где на полу лежали медвежьи шкуры, где висели портреты Гордонов в смешных старинных нарядах — в гостиную, где находилась стойка, где Стивен держала свои хлысты — в гостиную с прекрасным переливчатым окном, из которой были видны лужайки и травяные бордюры. Потом, может быть, рука об руку, они прошли через гостиную, ее отец — мужчина, его мать — женщина, и их судьба уже ждала их впереди, и этой судьбой была Стивен.

Десять лет. На протяжении десяти лет только они двое были друг у друга, они двое и Мортон — конечно же, это были чудесные годы. Но о чем они думали все эти годы? Может быть, они немножко думали и о Стивен? О, что она могла надеяться узнать об этом, об их мыслях, об их чувствах, об их тайных стремлениях — та, что тогда еще даже не была зачата, еще не явилась на свет? Они жили в том мире, которого ее глаза ни разу не видели; дни и ночи переходили в недели, месяцы и годы. Время существовало, но она, Стивен — нет. Они прожили это время; и вот подошло ее зачатие; их настоящее было следствием этого труда, оно выбралось из его чрева, как она — из чрева матери, только она не была частью этого труда так, как была частью своей матери. Безнадежно! И все же она должна была попытаться узнать этих двоих, каждый дюйм их сердец, их умов; и, узнав их, она должна была постараться защитить их — но его в первую очередь, о, его в первую очередь; она не спрашивала почему, только знала: потому, что она любила его именно так, как любила, он всегда должен был идти в первую очередь. Такова была эта любовь; она лишь следовала своему порыву и не задавала вопросов, она была чудесно проста. Но ради него она должна была любить и ту, кого он любил — свою мать, хотя эта любовь почему-то была совсем другой; она меньше принадлежала ей, чем ему, он побуждал ее к этой любви; это не была составная часть ее существа.

Однако ей тоже следовало служить, ибо счастье одного было в другой. Они были неразделимы, едины плотью и духом, и, что бы ни проползло между ними, оно пыталось разорвать на части их единение — вот почему она, их дитя, должна была подняться и помочь им, если могла, ибо разве она не была плодом их единениня?

Бывали времена, когда она думала, что, наверное, ошибалась, что никакие беды не подстерегают ее отца; например, когда они вдвоем сидели в его кабинете, ведь тогда он казался довольным. Окруженный книгами, гладя их переплеты, сэр Филип снова выглядел беззаботным и веселым. «Нет на свете таких друзей, как книги, — говорил он ей. — Посмотри на этого, в старой кожаной куртке!»

Бывало, что и на охоте он казался таким же молодым, каким был Рафтери на своей первой охоте. Но десятилетний Рафтери был теперь мудрее сэра Филипа, который часто вел себя как опрометчивый школьник. Он загонял Стивен к самым головокружительным препятствиям, и когда она благополучно приземлялась, оглядывался и усмехался ей. Он любил, когда она обгоняла его охотничьих лошадей в эти дни, и исподтишка хвастался ее ловкостью. Спорт снова зажигал прежний огонек в его глазах, и эти глаза выглядели счастливыми, останавливаясь на его дочери.

Она думала, что, наверное, очень сильно ошибалась, и чувствовала, как огромный покой затопляет ее.

Он, бывало, говорил, когда они медленной рысью ехали домой в Мортон: «Ты заметила, как мой молодой жеребчик перескочил через это сваленное дерево? Неплохо для пятилетки, из него выйдет толк. — И иногда добавлял: — Прибавь-ка тройку к этой пятерке и скажи своему старику, что он тоже не так уж плох! Мне пятьдесят три года, Стивен, и пропади я пропадом, если скоро мне не придется покончить с курением, это уж точно!» Тогда Стивен знала, что ее отец чувствует себя молодым, очень молодым, и хочет, чтобы она немножко ему польстила.

Но это настроение длилось недолго; она довольно часто изменялось, когда они вдвоем доезжали до конюшни. Она замечала с внезапной болью в сердце, что он сутулился, когда шел, пока что совсем немного. И она любила его широкую спину, как всегда ее любила — добрую, уверенную, защищающую спину. Потом к ней приходила мысль, что, возможно, именно потому, что эта спина была такой доброй, она гнулась, будто несла некую ношу, а вслед за ней — еще одна мысль: «Это не его собственная ноша, она чья-то еще — но чья?»

Глава десятая

Пришло Рождество, и вместе с ним — восемнадцатый день рождения девушки, но тени, которые сгущались вокруг ее дома, не стали меньше; и Стивен не могла, пробираясь ощупью среди этих теней, найти путь, чтобы выйти к свету. Все старались быть бодрыми и счастливыми, как бывают даже самые печальные люди на Рождество, а садовники приносили огромные охапки падуба, которыми украшались портреты Гордонов — пышные ветки падуба с красными ягодами, которые росли на холмах, год за годом их присылали в Мортон. Гордоны неулыбчиво и бестрепетно глядели из своих рамок, как будто размышляя о Стивен.

В гостиной стояла елка, как в ее детстве, ведь сэр Филип любил старинный немецкий обычай, который настаивает, чтобы даже пожилые люди стали как дети и поиграли с Богом на Его дне рождения. На верхушке дерева висел маленький восковой Христос-младенец в ночной рубашке с блестками и с золотыми и голубыми бантиками; и этот восковой Христос-младенец склонялся чуть вниз и набок, потому что, хотя и маленький, он был довольно тяжелым — или потому, как думала Стивен, когда сама была маленькой, что он пытается найти Свои подарки.

Утром все они отправились в сельскую церковь, и церковь пахла прохладой и свежей зеленью — лавром, падубом, ароматными сосновыми ветками, которые увивали дубовую кафедру и обрамляли алтарь; и тревожный орел, который нес Писание на своих крыльях, тоже выглядел довольно праздничным. В ней витал аромат Англии, в этой маленькой церквушке, с ее певчими в свежевыстиранных нарядах, румяными, как яблоки; с молодым священником из Оксфорда, который летом играл в крикет во славу Бога и графства; с опрятной конгрегацией соседских землевладельцев, которая недавно приобрела отличный орган, так что теперь они могли слушать вступительные аккорды гимнов с самодовольством, но и с неким другим чувством, более близким к раю, благодаря этим милым старинным рождественским песням. Хор возвышал свои бесполые, безмятежные голоса: «Когда пастухи охраняли стада», — пел хор; и нежное меццо-сопрано Анны таяло, мешаясь с густым басом ее мужа и сопрано Паддл. Тогда Стивен пела тоже, от чистой радости пения, хотя ее голос был в лучшем случае хрипловатым: «Когда пастухи охраняли стада в ночи», — пела Стивен, почему-то думая о Рафтери.

После церкви — вошедшие в обычай поздравления: «Счастливого Рождества!» «Счастливого Рождества!» «И вам того же, много раз!» Затем — домой, в Мортон, и в полдень изобильный обед — индейка, плум-пудинг с хрустящим коньячным кремом и сладкие пирожки, от которых Паддл неизменно страдала несварением. Потом — десерт со всевозможными сладкими фруктами из коробок, засахаренными фруктами, от которых руки становились липкими, а также с фруктами из теплиц Мортона; и с возникавшими откуда-то — никто не мог даже вспомнить, откуда — изящными, миниатюрными райскими яблочками, которые можно съесть в два укуса, если поспешить.

Длинный день проходил в ожидании темноты, когда Анна зажигала свечи на елке; и слуг не тревожили никакими звонками до той минуты, когда они все выстраивались в ожидании подарков, сложенных высокой кучей под елкой, на которой Анна зажигала маленькие свечи. Вот и закат — так задернем шторы, ведь уже темно, и кто-нибудь должен пойти и принести Анне свечку, а она должна приглядеть за восковым Христом-младенцем, ведь Он любит много света, даже если может растаять из-за него.