Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь Страница 20

Виоланта являлась мне, как божественное и несравненное орудие моего искусства. «Ее союз необходим мне, чтобы познать и исчерпать бесчисленные тайны, которые хранят в своей глубине человеческие чувства, — тайны, единственными откровениями которых является вечное сладострастие. Осязаемая плоть содержит в себе бесконечные тайны, и только прикосновение к другой плоти может обнаружить их перед теми, которых Природа одарила талантом понимать и благочестиво славить их. Тело этой женщины не имеет ли святости и великолепия храма? Ее красота не обещает ли моей чувственности наивысшие откровения?»

И опять, как в первый раз, поднимаясь по лестнице, я созерцал три различных образа, которые доставляли всем силам моего существа радость удовлетворения в совершенной гармонии. Одна в моей мечте со своим чистым челом, сверкающим предсказаниями, охраняла сына моей крови и моей души; другая, как металл в раскаленном горне, сверкала в пламени моих мыслей; а третья призывала меня к религиозному культу тела, к тайным обрядам, в которых я должен был воскресить жизнь древних богов. Все три казались созданными служить моей жажде совершенства на земле. И необходимость отделить их одну от другой оскорбляла меня, как какое-то нарушение, раздражала как несправедливость, созданная предрассудками и обычаями. «Почему не могу я вести их в один день в мое жилище и украсить мое одиночество их тройной прелестью? Моя любовь и мое искусство сумели бы создать вокруг каждой особое очарование и воздвигнуть для каждой престол и предложить каждой скипетр идеального королевства, населенного созданиями воображения, где они обретут преображенной бессмертную часть своего существа. А так как кратковременность по справедливости присуща дивному сновидению и прекрасной жизни, моя любовь и мое существо сумели бы создать для этих девственниц (кроме тебя, о, Анатолиа, предназначенной к долгим бодрствованиям!) гармоничную смерть в своевременный час…»

Так неустанно скользили по их девственным рукам мои мысли, охваченные сладким безумием под лучами весеннего солнца, когда Виоланта, уронив последний измятый цветок, склонилась к концам длинных виноградных лоз, которые вились вдоль нижней террасы и обвивали балюстраду. Ей удалось сломать маленькую веточку, и она рассматривала ее волокна, чтобы узнать, проник ли уже в них весенний сок.

— Они еще спят, — произнесла она.

И мы склонились над слабым сном этих спящих сеточек, в которых готовилось совершиться одно из величайших земных чудес, вызванное одним словом.

— Вы увидите, — сказала мне Анатолиа, — как через несколько недель все покроется зеленым покровом и на лестнице будет тень.

Это были бесплодные лозы, дающие только листья. Бесчисленные гибкие стебли их тянулись вверх по большой стене и покрывали навес над лестницей, подобно сетчатой ткани, они не имели вида растений, но они были похожи на старые бечевки, смоченные дождем, высушенные солнцем, хрупкие на вид, как паутина. И между тем неминуемое превращение сообщало им что-то мистическое, подобно огромным стволам альпийских лесов. Мириады зеленых листочков готовились выйти чудесным образом из волокон этих безжизненных сплетений.

— Осенью, — сказала мне Виоланта, — все становится багряным, дивного багряного цвета, и осенью, в солнечные дни, стены и лестницы кажутся затянутыми пурпуром. Тогда для сада наступает его истинный час красоты. Вы увидите, если вы будете еще с нами.

— Его уже здесь не будет, — прервал Антонелло, покачивая головой.

— Почему ты все время это повторяешь? — спросил я его тоном легкого упрека. — Почему ты знаешь?

— Никто никогда ничего не знает, — прошептал Оддо своим глухим голосом, который я отличил от голоса брата только по движению губ. — Кто может сказать, что станется с нами до осени? Массимилла одна спокойна: она обрела себе убежище.

Неуловимый оттенок горечи как бы проскользнул в последних словах.

— Массимилла будет молиться за нас, — сказала серьезно Анатолиа.

Францисканка склонила голову над сложенными руками. Наступило молчание, и нас охватила волна неясных, но властных ощущений.

Видение осеннего багрянца заставило побледнеть в моих глазах этот прозрачный полдень возрождающейся весны, пока мы сходили по лестнице, где несколько часов перед тем три княжны явились мне, как в сказке, выходя с ясной улыбкой из мрака невыразимых тревог. Таким далеким уже казался мне этот утренний час такой близкой осени, в которой — по неясному предчувствию — меня влекли превратности гибельной судьбы. И, рисуя в своем воображении багряную зелень на оголенных ветвях, я видел, как на лица трех сестер падала мрачная тень траура.

Еще раз близость смерти очаровала и взволновала мою душу, и все окружающее отразилось в ней в поэтических перевоплощениях. И в великолепии весеннего воздуха эти хрупкие создания показались мне «чудесным образом печальными», как женщины в сновидении в «новой жизни», которых Массимилла напоминала мне на фоне ветвей миндаля и старинных зеркал. И я ощутил в себе пылкую душу, горящую на страницах этой маленькой книги, в которой юный Данте обнаруживает свое искусство взволновать до глубины своей души и воспарить ее до вершин горестного упоения, рисуя Беатриче умершей и созерцая это дорогое лицо через погребальный покров. В глубокой печали я говорил себе: «В силу необходимости благородная Беатриче должна когда-нибудь умереть…» И, полный ужаса, я воображал, что один из моих друзей приходит и говорит мне: «Ты не знаешь? Твоя дивная дама покинула этот свет…» Тогда мне казалось, что мое сердце, в котором было столько любви, говорит мне: «Это правда, наша властительница покоится умершей…» И так могуча была игра моей фантазии, что она заставляла меня видеть мертвой эту женщину… Не подобное ли воображение создавало целые волны дивных внутренних красот? Царственное благородство дышало в каждом движении этих девственниц, обреченных смерти, и озаряло предметы, среди которых они проходили. И никогда, быть может, не являлись они мне окруженные большим светом и большей тенью.

Когда мы сошли с лестницы на площадку, окруженную зелеными развалинами буксовых арок, Анатолиа остановилась и спросила меня:

— Хотите осмотреть весь сад? Вы, может быть, найдете в нем какие-нибудь воспоминания?

И Виоланта, как бы желая утвердить свое господство здесь, сказала:

— Если вы любите музыку вод, я покажу вам мои семь фонтанов.

И Массимилла со своей милой застенчивостью произнесла:

— В благодарность за ветви миндаля я покажу вам боярышник, который зацвел сегодня ночью.

Мне казалось, что они говорят о событиях, происходящих в их душах, и что, подобно девственнице из Фонтебранди, они хотят сказать: «Мы — это сад».

Не в состоянии выразить своего чувства, я произнес ненужные слова:

— Проводите меня, — сказал я им. — Без всякого сомнения, я найду воспоминания, по крайней мере воспоминания моих первых чтений, сказок о феях…

— Бедные феи без волшебной палочки! — произнес Оддо, взяв ласковым жестом руку Анатолии.

И в глазах трех сестер мелькала улыбка безнадежности.

Тогда Виоланта повела нас словно по лабиринту.

Мы шли среди вечной зелени древних буксов, лавров и мирт, на которых не осталось и следа от бывшего ухода за ними. Изредка только мелькали еще сохранившиеся причудливые формы, созданные некогда ножницами садовников. Я старался внимательно разобрать смысл этих уцелевших фигур, испытывая чувство, несколько похожее на грусть, с какой стараешься отыскать на мраморе могил неясные образы забытых усопших. Сладковато-горькое благоухание стояло вокруг, и по временам кто-нибудь из нас, как бы с целью связать нити распустившейся ткани, вызывал воспоминания своего далекого детства. И вот всплыл чистый образ моей матери, и, казалось, он дышал всеми ощущениями, какие испытывали наши сердца в окружающем молчании, и все время следовал рядом с Анатолией, как бы указывая мне свою избранницу. И сладковато-горький запах сопровождал нашу грусть.

Виоланта взглянула на меня с тем же выражением, какое у нее было во время разговора у окна, и спросила:

— Вы слышите?

— Теперь мы в ваших владениях, — сказал я ей, — потому что вы — королева фонтанов…

Отчетливые переливы струящейся воды доносились до нас сквозь высокую миртовую изгородь, а сами мы шли по маленькому лужку, усеянному жонкилиями, среди которых статуя Пана, вся позеленевшая от моха, казалось, охраняла его. От мягкой травы, поливаемой моими ногами, по моим жилам как бы поднималась очаровательная томность, и снова радостное ощущение жизни всколыхнуло мою грудь. Присутствие обоих братьев внезапно показалось мне лишним, и моя жалость к ним стала угнетать меня. «А как бы я сумел потрясти до основания ваши замкнутые души! — думал я, глядя на трех пленниц. — Как бы я сумел повергнуть в отчаяние и тоску таящиеся в вас тревоги!» И я воображал себе наслаждение вкусить эти новые души, полные созревшего сока, редкостные плоды, медленно созревшие в Саду самопознания и сохранившиеся нетронутыми, чтобы отдать себя моему желанию. И я горько сожалел, уверенный, что впоследствии я не сумею воссоздать это странное очарование, которое возникает только при первом общении между существами, призванными соединить свои судьбы: странное кратковременное очарование, с котором слиты изумление, ожидание, предчувствие, надежда, тысяча неопределенных ощущений, относящихся к области сновидений, сгущений неясных, таящихся в самых священных глубинах жизни.