Исроэл-Иешуа Зингер - Чужак Страница 20

— Мне не о чем с ней говорить, — ответил Сендер. — И пусть она мне лучше на глаза не попадается, иначе я за себя не ручаюсь.

Он подошел к канарейке и насвистел ей мелодию, чтобы пробудить в ней желание петь. Но канарейка не хотела петь. Сендер оставил ее в покое и взял к себе на колени Бритона. Пес обезумел от радости, стал ласкаться и облизывать своего хозяина. Ночью вместо молодой жены на кровати рядом с Сендером лежал Бритон.

С утра пораньше нагрянули тети и дяди, набожные евреи, один к одному.

— Сендер, — умоляли они, — позволь поговорить с тобой. Не возводи напраслину на еврейское дитя, на сироту.

— Мне не продашь кота в мешке, — отвечал Сендер, — я не ешиботник.

— Сендер, пойдем к раввину, — настаивали они, — как скажет раввин, так и будет[47].

— Плевал я на раввина, — отвечал Сендер. — Теперь я знаю, что такое эти раввины.

Набожные евреи не могли слышать такие речи.

— Сендер, побойся Бога, подумай о том свете.

— Чхал я на тот свет, — в гневе говорил Сендер.

Он, Сендер, ни во что больше не верит. Ни в этот свет, ни в тот. Ни в красные полыхающие небеса, ни в божьих людей — цадиков в сподиках и дедовских мехах. Если благочестивые люди сумели так его обмануть, то в мире не осталось ничего святого.

В первые дни он ел себя поедом. Он не мог простить себе, что его, Сендера, так гнусно заманили в болото, обманули, как какого-то глупого мальчишку. Больше всего его мучило то, что он так унижался перед этими святошами, так и стлался перед ними. Они оскорбляли его, тяжело над ним вздыхали, куражились над ним. Он ради них тратился, за все сам платил[48]. Он даже со своими друзьями порвал, не пригласил их на свадьбу, и все для того, чтобы понравиться этим хасидишкам в атласных капотах и их женам в париках. Эти несколько недель унижений и покорности стояли у него костью в горле, их нельзя было проглотить. Он не спал ночью и не ел днем.

— Бык безмозглый, — ругал он себя, глядя в зеркало, — тупой болван…

Сперва ему очень хотелось схватить эту хасидскую дочку за шиворот, вывести ее из квартиры и дать ей такого пинка под зад, чтобы она кубарем скатилась по лестнице. Только это, чувствовал он, могло бы остудить его кровь. Пусть она не думает, что Сендер — мальчишка какой-нибудь, которого можно дурачить, которому можно зубы заговаривать. Нет, его не проведешь. Никогда он не позволял плевать себе в кашу, даже тем, кто сильней его. И он, разумеется, не позволит вороватым хасидишкам водить себя за нос. Он у нее все отберет, даже платья, которые заказал ей на свои деньги, даже кольцо с пальца, даже серьги из ушей. С чем пришла, с тем и уйдет, и скатертью дорога!

Потом он подумал, что ничего не хочет от этой хасидской коровы. Пусть забирает все, что он для нее купил: платья, и обувь, и серьги, и все прочее добро. Он даже даст ей немного денег, чтобы она от него отстала. К черту деньги! Он уже столько потратил, что может потратить еще. Монетой больше, монетой меньше, лишь бы выпутаться. В доме он ничего не оставит. Всё: мебель, граммофон, талес, свадебный сюртук — все ненужные вещи, которые он накупил для своей свадьбы, он продаст за бесценок, раздаст даром, лишь бы с глаз долой. Он снова переедет в свое холостяцкое жилье, заживет свободно, как раньше, и начисто забудет о том, что с ним случилось.

После нескольких бессонных ночей, полных раздумий, Сендер решил, что лучше всего ничего не предпринимать. Оставить все идти своим чередом. Зачем превращать себя в посмешище? Поварихи почувствуют себя отомщенными. Женщины, которые сохли по нему, будут на улице смеяться ему в лицо. Посетители ресторана будут судачить о нем за столиками. Его будут держать за болвана, за дурака. Ему будет стыдно на людях показаться. Нет, он никому не доставит этого удовольствия. Лучше пусть все будет так, как есть. Пусть эта глупая гусыня болтается себе в доме, как служанка, решил Сендер.

Так он и оставил ее болтаться.

Он не разговаривал с ней, не сердился, не выяснял отношений, даже внимания на нее не обращал. Он распорядился в лавках, чтобы оттуда доставляли ему на дом все, что требуется, и оставил ее одну в квартире среди новой мебели.

Сендер начал вести очень свободную жизнь, более свободную, чем в холостяцкие годы. Во-первых, он стал пить. Он и раньше не отказывался пропустить рюмку с посетителями, когда те приглашали его за свой столик. Но тогда он держал себя в руках, не перебирал. Сендер знал, когда надо остановиться, и не пил лишнего. Теперь он перестал считать рюмки. Он засиживался за столиками со скототорговцами и «деловыми», болтал, курил, играл в карты и закладывал за воротник. Завсегдатаи восхищались им.

— Сендер — это Сендер, — говорили они, радуясь тому, что он больше не тот добропорядочный тип, каким выставлял себя перед свадьбой.

Однажды он велел Маньке, чтобы та прибралась в его давно заброшенной «конторе». Манька с великим усердием выколотила всю пыль из обитой красным плюшем софы. Она хорошенько вымыла стены, постелила на пол коврик, сняла паутину с голой красотки и тайком, на свои деньги, спрятанные в чулке, даже купила несколько бумажных цветов и поставила на стол. После этого она вымылась, накрасила красной помадой тонкие губы, подрумянила бледные щеки, щедро опрыскала себя дешевыми духами и привела своего хозяина.

— Красиво, пане Сендер? — спросила она, ожидая похвалы.

Манька выпила не одну, а несколько рюмок коньяка. После пятой она, как обычно, обезумела.

— Хоть убейте меня, пане Сендер, но я отсюда не уйду, — поклялась она, — буду лежать здесь, как собака…

Сендер не прогнал ее.

Чаще, чем в холостяцкие годы, спускался Сендер по винтовой лестнице в подвал, в свою «контору». Между поварихами шла за него вечная грызня.

На улице к нему снова стали приставать женщины, которые не могли устоять перед блеском его глаз и его крепким загривком, вечно заклеенным пластырем. Они понимали, что он не слишком часто видится с хасидской дочкой, с которой стоял под хупой, и с женской расчетливостью настойчиво старались ему понравиться: а вдруг что из этого выйдет.

Сендер был груб с женщинами, ненавидел их за лживость и знал, что даже лучшим из них доверять нельзя. Он мстил им, оставаясь с ними наедине, унижал, оскорблял их. Но чем брутальнее он к ним относился, тем больше они к нему липли.

Домой он приходил обычно поздно ночью, чуть ли не под утро. Усталый, пьяный, он заваливался на кровать, постеленную ему женой, и беспробудно спал в течение несколько часов. Бритон, его пес, лежал у него в ногах. Едва проснувшись, он шел к канарейке, кормил и поил ее.

— Сендер, я приготовила тебе перекусить, — покорно произносила жена.

— Я ем в ресторане, — отвечал Сендер, выдергивая перед зеркалом седой волосок из черной шевелюры.

— Сендер, ты стонал во сне, — говорила жена, — может, ты заболел.

— Можешь спать в другой комнате, ничего не будешь слышать, — советовал ей Сендер.

Жена ударялась в слезы.

— Оскорбляй, унижай меня, только не молчи, — рыдала она, — я как собака слоняюсь одна по квартире, жду всю ночь.

— Можешь вернуться к своей мамаше, — буркал Сендер и хлопал дверью, новой свежевыкрашенной дверью, которая среди облезлых соседских дверей была как богач — среди бедняков.

Часто он совсем не приходил ночевать. Закрыв свой ресторан поздно ночью, он отправлялся в большие, ярко освещенные и веселые рестораны в нееврейских кварталах и заказывал коньяк, рюмку за рюмкой.

— Эй, как подаешь? — сердился Сендер на разодетых официантов. — Разве так подают на стол?

И с опытностью бывшего официанта он показывал, как нужно обслуживать посетителя. Шансонетки принимали его за большую шишку и облепляли его столик. Сендер угощал их коньяком и бил рюмки об пол, как подгулявший офицер.

Домой он возвращался на рассвете, днем отсыпался, не раздеваясь, на софе в своей «конторе».

Как прежде ребе из Ярчева, так теперь фельдшер Шая-Иче нередко журил Сендера за его грехи. Всякий раз, когда Сендер приходил к нему побриться и заклеить загривок новыми пластырями, Шая-Иче брал его запястье холодными пальцами и смотрел на карманные часы, которые получил в награду, служа фельдшером в армии у «фонек».

— Сендер, пульс учащенный, — бормотал он, — слишком учащенный…

Хоть Сендер и не хотел этого, но Шая-Иче силой затаскивал его в свою смотровую, полную бутылочек с разноцветными жидкостями, блестящих щипчиков и пинцетов, и прикладывал свое большое ухо к его широкой груди.

— Не пей, не кури и не гуляй так много, Сендер, — грозил ему пальцем Шая-Иче, — ты ведь уже не мальчик.

Сендер прикуривал новую папиросу от предыдущей и отмахивался.

— Коза раз подохнет[49], — хрипло говорил он.

Седые волоски в черной Сендеровой шевелюре множились день ото дня. Они появлялись каждую ночь. Сперва Сендер попробовал было выдергивать их по утрам перед зеркалом, но чем больше выдергивал, тем больше их становилось. Он плюнул и позволил им расти, как им хочется. Глаза его, так же как волосы, утратили свой черный блеск и подернулись унылой пеленой. Теперь они часто слезились после бессонных, беспутных ночей, полных вина и табачного дыма. Белки его глаз, обычно чистые, стали красными, покрылись паутиной сосудов.