Фрэнсис Фицджеральд - Новые мелодии печальных оркестров Страница 20

— Слишком, даже слишком молоды, — с жаром подтвердил Вэл.

Вдруг обоим послышалась какая-то новая музыка — совсем поблизости: музыка, которая, казалось, поднимается из моря не далее как в сотне ярдов от них.

— Слышите? — воскликнула девушка. — Это с «Миннегаги». Обед кончился.

С минуту оба вслушивались молча.

— Спасибо вам, — вдруг произнес Вэл.

— За что?

Вэл вряд ли отдавал себе отчет в том, что произнес эти слова вслух. Он испытывал благодарность к негромкому сочному звучанию духовых инструментов, которое доносил до него бриз; к теплому морю, бормотавшему невнятные жалобы вокруг носа яхты; к омывавшему их молочному сиянию звезд: все это, как он ощущал, возносило его ввысь легче, чем дуновение ветра.

— Восхитительно, — прошептала девушка.

— И что мы будем с этим делать?

— А мы должны что-то с этим делать? Я думала, мы будем просто сидеть и наслаждаться…

— Вы этого не думали, — мягко перебил ее Вэл. — Вы знаете, что мы должны что-то с этим делать. Я хочу вас любить — и вас это обрадует.

— Нет, не могу, — еле слышно выговорила девушка.

Она попыталась засмеяться, небрежно бросить какую-нибудь пустячную фразу, которая вернула бы ситуацию в безопасную гавань случайного флирта. Но было уже поздно. Вэл понимал, что музыка довершила начатое луной.

— Скажу вам правду. Вы — моя первая любовь. Мне семнадцать — столько же, сколько и вам, не больше.

В том факте, что они оказались ровесниками, было что-то совершенно обезоруживающее. Девушка почувствовала, что не в силах противостоять судьбе, столкнувшей их лицом к лицу. Палубные кресла заскрипели, и, когда оба они внезапно и по-детски качнулись навстречу друг другу, Вэл ощутил слабый, еле уловимый аромат духов.

Один раз он целовал девушку или не один — Вэл потом не мог припомнить, хотя прошло, наверное, не менее часа, как они сидели, тесно прижавшись друг к дружке, и он держал ее за руку. Самым удивительным в любви для него было то, что ни малейших примет пылкой страсти — терзаний, желания, отчаяния — он не испытывал: нет, любовь сулила ему только головокружительное обещание такого невероятного счастья в жизни, о каком он сроду не подозревал. Первая любовь — это была всего лишь первая любовь! Какой же тогда должна явиться любовь во всей своей полноте и во всей своей завершенности! Вэлу невдомек было, что нынешние его переживания — нежданное, небывалое смешение восторга и умиротворения — никогда больше не повторятся.

Музыка смолкла, а потом разлитую вокруг тишину нарушил мерный плеск весел. Девушка вскочила с места и напряженно вгляделась в даль.

— Послушайте! — торопливо произнесла она. — Вы должны назвать мне свое имя.

— Нет.

— Ну пожалуйста! — взмолилась она. — Ведь завтра я уезжаю.

Вэл молчал.

— Мне не хочется, чтобы вы меня забыли. Меня зовут…

— Я вас не забуду. Обещаю всегда о вас помнить. Даже если я кого-то полюблю, я всегда буду сравнивать ее с вами — моей первой любовью. До конца жизни память о вас не увянет в моем сердце.

— Да, я хочу, чтобы вы обо мне помнили, — судорожно пробормотала девушка. — О, наша встреча значила для меня гораздо больше, чем для вас, — гораздо больше.

Она стояла так близко к Вэлу, что он ощущал у себя на лице ее жаркое юное дыхание. Они снова качнулись навстречу друг другу. Вэл сжимал ее ладони и запястья в своих руках (как, вероятно, и полагалось) и целовал ее в губы. Поцелуй был, по его мнению, именно таким, какой был нужен, — романтическим, но в самую меру. Однако поцелуй этот таил в себе обещание других возможных в будущем поцелуев, и сердце у него слегка упало, когда он услышал, что к яхте приблизилась шлюпка, а это значило, что вернулось ее семейство. Вечеру пришел конец.

— Но это только начало, — твердил Вэл сам себе. — Вся моя жизнь будет похожа на сегодняшнюю ночь.

Девушка быстро говорила что-то вполголоса, и он силился вслушаться в ее слова:

— Вы должны узнать вот что: я замужем. Уже три месяца. Это и есть та самая ошибка, о которой я думала, когда вас привел сюда лунный свет. Сейчас вы все поймете.

Она умолкла, потому что шлюпка толкнулась в лестницу, ведущую на палубу, и снизу донесся мужской голос:

— Ты здесь, дорогая?

— Да.

— А чья это вторая шлюпка?

— Сюда по ошибке попал один из гостей миссис Джексон, и я задержала его на часик, чтобы он меня развлек.

Минуту спустя над палубой показался усталого вида мужчина лет шестидесяти с редкими седыми волосами. И только тогда Вэл осознал — правда, слишком поздно, — насколько ему это было не все равно.

Когда сезон на Ривьере в мае закончился, Ростовы и все прочие русские заперли свои виллы и отправились проводить лето на север. Православные церкви закрылись, на подвалы с редкими винами навесили замки, а модный весенний лунный свет положили, так сказать, под сукно — дожидаться возвращения гостей.

— Следующей весной мы приедем снова, — повторяли все как нечто само собой разумеющееся.

Но обещание оказалось преждевременным: вернуться им было не суждено. Те немногие, кому удалось снова прорваться на юг после трагических пяти лет, были счастливы устроиться на работу горничными или лакеями в роскошных отелях, где они некогда закатывали банкеты. Многие, конечно же, пали жертвами войны или революции, многие растворились в толпах больших городов, сделавшись иждивенцами или мелкими жуликами, а кое-кто (и таких было немало) простился с жизнью, парализованный отчаянием.

Когда правительство Керенского потерпело в 1917 году крах, Вэл служил лейтенантом на Восточном фронте, безуспешно пытаясь держать в подчинении солдат, давно уже не признававших никаких авторитетов. Он продолжал бороться и после того, как князь Павел Ростов и его супруга одним дождливым утром расплатились кровью, искупая прегрешения династии Романовых, и завидная карьера дочери Морриса Хейзелтона прервалась в городе, который еще больше походил на мясную лавку, чем Чикаго в 1892 году.

Потом Вэл какое-то время сражался в рядах армии Деникина, пока не осознал, что участвует в бессмысленном фарсе, а величие Российской империи кануло в прошлое. Вскоре он перебрался во Францию, где неожиданно столкнулся с проблемой, как добывать средства к существованию.

Естественной, разумеется, казалась перспектива обосноваться в Америке. Там по-прежнему проживали две какие-то относительно обеспеченные тетушки, с которыми мать Вэла рассорилась много лет тому назад. Однако из-за предрассудков, привитых ему матерью, обращение к ним представлялось немыслимым, да и денег на путешествие через океан у него не было. Следовало подождать до той поры, когда вероятная контрреволюция в России вернет ему потерянную собственность Ростовых, а пока что как-нибудь продержаться во Франции.

И Вэл отправился в городок, знакомый ему больше других, — в Канны. На последние двести франков он купил билет в вагон третьего класса, а по прибытии взамен фрака получил от услужливых дельцов деньги на еду и ночлег. Позже он об этом сожалел, поскольку фрак помог бы ему найти должность официанта. Впрочем, вместо этого ему удалось устроиться водителем такси, что в равной степени могло считаться как величайшей удачей, так и величайшим несчастьем.

Иногда Вэлу приходилось возить американцев, желавших арендовать виллу, и, если переднее стекло у него в автомобиле было поднято, до него доносились любопытные обрывки разговора:

— …я слышала, этот шофер — русский князь… — Тише! — Да-да, этот самый… — Эстер, помолчи! — и тут раздавались сдавленные смешки.

Когда автомобиль останавливался, пассажиры толклись у дверцы, чтобы украдкой взглянуть на Вэла. На первых порах, если это были девушки, Вэла охватывало уныние, но скоро он перестал обращать на это внимание. Однажды какой-то американец, будучи после выпивки в приподнятом настроении, поинтересовался, правда ли, что Вэл князь, и пригласил его на обед; в другой раз пожилая женщина, выходя из такси, схватила его за руку, энергично ее потрясла и заставила взять сотенную купюру.

— Знаешь, Флоренс, теперь я могу рассказывать всем дома, что обменялась рукопожатием с русским князем.

Подпивший американец, который пригласил Вэла на обед, думал сначала, что Вэл — сын царя: пришлось объяснить ему, что княжеский титул в России обозначает, как и титул герцога в Великобритании, только принадлежность к аристократическому сословию. Но американец никак не мог взять в толк, почему Вэл не бывает в обществе и не может сколотить себе приличное состояние.

— Здесь Европа, — мрачно сказал Вэл. — Капитал здесь не наживают. Деньги либо наследуют, либо старательно копят долгие годы, и тогда — может быть, через три поколения — семейство попадает на более высокую ступень социальной лестницы.