Джон Фанте - Подожди до весны, Бандини Страница 20

Он вышел из спальни на цыпочках, опасаясь не ее, а того, что с нею может сделать его присутствие. Когда Август с Федерико вернулись домой, она встала и приготовила ужин: яйца вкрутую, гренки, жареная картошка и по яблоку на брата. Сама к еде не притронулась. После ужина они увидели ее на том же месте: у окна в гостиной, не отрывает глаз от белой улицы, только четки пощелкивают о качалку.

Странные времена. В тот вечер можно было только жить и дышать. Они сидели у печки и чего-то ждали. Федерико подполз к ее креслу и положил руку ей на колено. Не прерывая молитвы, она лишь покачала головой, как загипнотизированная. Видать, хотела, чтобы Федерико понял: не лезь, не трогай, оставь ее в покое.

На следующее утро она снова была прежней, заботливой и улыбалась весь завтрак. Яйца приготовила «по-маминому» – по-особому, когда желтки белками затягивает. И только посмотрите на нее! Тщательно зачесала волосы, глаза – огромные и яркие. Когда Федерико бухнул третью ложку сахара себе в кофе, она возмутилась с показной суровостью:

– Не так, Федерико! Давай я тебе покажу.

И опорожнила его чашку в кухонную раковину.

– Если хочешь кофе послаще, я тебе сделаю. – Вместо чашки на блюдце Федерико она водрузила сахарницу. Сахару в ней было ровно наполовину. Остальное она долила кофе. Даже Август рассмеялся, хотя надо признать: тут может быть грех, мотовство.

Федерико с подозрением отхлебнул.

– Шикарно, – сказал он. – Только на сливки места не осталось.

Она расхохоталась, схватившись за горло, и они обрадовались, что она счастлива, но мама продолжала смеяться, оттолкнув стул от стола и сгибаясь от хохота. Не так уж и смешно это было; чего уж тут смешного? Они уныло наблюдали, а смех все не кончался, даже когда их физиономии вытянулись. Они видели, как в глазах у нее набухли слезы, лицо побагровело. Она поднялась, зажав ладонью рот, и доковыляла до раковины. Наполнила стакан и пила до тех пор, пока вода не забулькала в горле, больше не смогла и наконец, шатаясь, добрела до спальни и вытянулась на кровати; смех начал стихать.

И вот она снова успокоилась.

Они встали из-за стола и посмотрели, как она лежит. Как каменная, глаза – будто кукольные пуговицы, воронка пара толчками поднимается в холодный воздух.

– Идите в школу, пацаны, – сказал Артуро. – Я остаюсь дома.

Когда они ушли, он подошел к постели:

– Тебе принести чего-нибудь, Ма?

– Уходи, Артуро. Оставь меня в покое.

– Позвать доктора Хастингса?

– Нет. Оставь меня в покое. Уходи. Ступай в школу. Опоздаешь.

– Может, Папу поискать?

– Не смей.

Неожиданно ему показалось, что так будет правильно.

– Все равно попробую, – сказал он. – Так и сделаю. – И он рванулся за курткой.

– Артуро!

Она кошкой соскочила с кровати. Когда он обернулся в чулане с одеждой, просунув одну руку в свитер, то ахнул от неожиданности: она уже стояла рядом.

– Не смей ходить за своим отцом! Ты слышишь? Только попробуй! – Она так близко наклонилась к его лицу, что забрызгала его горячей слюной, срывавшейся с губ. Он отпрянул в угол и отвернулся, боясь ее, боясь даже взглянуть на нее. С силой, изумившей Артуро, она схватила его за плечо и развернула к себе. – Ты ведь его видел, правда? Он с этой женщиной.

– С какой женщиной? – Он резко вывернулся и засуетился, влезая в свитер.

Мария оторвала его руки и взяла его за плечи так, что ногти впились в тело:

– Артуро, посмотри мне в глаза! Ты его видел, правда?

– Нет.

Но он улыбнулся; не потому, что хотел ее помучить, а потому, что верил: в своей лжи он преуспел. Улыбнулся слишком поспешно. Рот ее сомкнулся, и лицо смягчилось от поражения. Она слабо улыбнулась в ответ, не желая знать всего, однако смутно довольная, что он постарался защитить ее от дурных известий.

– Понимаю, – произнесла она. – Понимаю.

– Ты ничего не понимаешь, ты ахинею несешь.

– Когда ты видел его, Артуро?

– Говорю тебе, я его не видел.

Она выпрямилась и расправила плечи.

– Ступай в школу, Артуро. Со мной все хорошо будет. Мне никто не нужен.

Но все равно он остался дома, бродил по комнатам, ворошил огонь в печках, то и дело заглядывая к ней в комнату, где она лежала, как обычно, остекленевшие глаза изучали потолок, постукивали четки. Она больше не заставляла его идти в школу, и он чувствовал, что может ей как-то пригодиться, что ей спокойнее от его присутствия. Через некоторое время он извлек книжку «Ужасных Преступлений» из своего тайника под полом и уселся читать в кухне, утвердив ноги на чурке в духовке.

Ему всегда хотелось, чтобы мама была хорошенькой, красивой. Теперь же это желание стало одержимостью, эта мысль просачивалась сквозь страницы «Ужасных Преступлений» и претворялась в ничтожество женщины, лежавшей на кровати. Он отложил журнал и просто сидел, кусая губу. Шестнадцать лет назад его мать была прекрасна – он видел ее фотографию. Ох, эта фотография! Множество раз, возвращаясь домой из школы и видя, что мама устала, вся в хлопотах и совсем не красива, он подходил к чемодану и вытаскивал ее – фотографию большеглазой девочки в широкополой шляпке, улыбавшейся множеством мелких зубок, красавица, а не девочка, стоит под яблоней на заднем дворе Бабки Тосканы. О Мамма, тогда бы тебя поцеловать! О Мамма, зачем же ты так изменилась?

Неожиданно ему захотелось посмотреть на фотографию снова. Он спрятал свою макулатуру и открыл дверь в пустую комнату рядом с кухней, где хранился мамин чемодан. Дверь он запер изнутри. Хм, а зачем, интересно, он это сделал? Артуро откинул задвижку обратно. В комнате было как в леднике. Он подошел к окну, возле которого стоял чемодан. Затем вернулся и опять запер дверь. Смутно он чувствовал, что этого делать не следует, однако что с того: он что, не может посмотреть на фотографию своей матери без этого ощущения зла, его унижающего? Ну а предположим, это вообще не его мать на самом деле: так ведь раньше и было, поэтому какая разница?

Под слоями белья и занавесок, которые его мать берегла, пока «у нас не будет дома получше», под лентами и ползунками, которые когда-то носили они с братьями, он нашел фотографию. Ах ты ж! Он поднял ее к свету и уставился на чудо милого лица: вот мама, о которой он всегда мечтал, эта девочка, и двадцати еще нет, чьи глаза, он знал, походили на его. А не эта изможденная тетка на другой половине дома, с худым измученным лицом, длинными костлявыми руками. Знать бы ее тогда, помнить бы все с самого начала, впитать бы уют ее прекрасного чрева, жить бы, помня все с самого начала, однако ни черта он не помнил с того времени, она всегда была такой, как сейчас, изможденной, с этим томлением боли, с большими глазами кого-то другого, со ртом, что стал мягче, будто она много плакала. Пальцем он провел по контуру ее лица, целуя его, вздыхая и бормоча о прошлом, которого никогда не знал.

Когда он отложил фотографию в сторону, взгляд его упал в угол чемодана. Там лежала крохотная ювелирная шкатулочка из лилового бархата. Раньше он никогда ее не замечал. Находка удивила его, поскольку в чемодане он шарил неоднократно. Лиловая коробочка открылась, едва он нажал на пружинный замочек. Внутри, на шелковом ложе угнездилась черная камея на золотой цепочке. Выцветшая надпись на карточке, заткнутой в шелк, объяснила ему, что это такое. «Марии, замужем год сегодня. Свево».

Ум его работал очень быстро, пока он пихал себе в карман шкатулочку и запирал чемодан. Роза, веселого Рождества тебе. Подарочек. Купил тебе, Роза. Долго на него копил. Тебе, Роза. С Новым годом.

Он ждал Розу на следующее утро в восемь часов, стоял возле фонтанчика в вестибюле. Последний день занятий перед рождественскими каникулами. Он знал, что Роза всегда приходит в школу рано. Он же обычно едва успевал к последнему звонку, два последних перед школой квартала приходилось нестись сломя голову. Он знал наверняка, что монахини, проходившие мимо, разглядывали его с подозрением, несмотря на свои елейные улыбочки и пожелания веселого Рождества. В правом кармане пальтеца он чувствовал укромную важность своего подарка Розе.

К восьми пятнадцати начали подходить ученики: девчонки, разумеется, но Розы среди них не было. Он

следил за электрическими часами на стене. Восемь тридцать, а Розы по-прежнему нет. Он недовольно нахмурился: целых полчаса убил в этой школе, и ради чего? Ни за фиг собачий. Сестра Селия пронеслась вниз по лестнице из монастырских покоев, ее стеклянный глаз сверкал ярче живого. Увидев, как Артуро переминается с ноги на ногу – Артуро, который вечно опаздывал, – она взглянула на свои часы.

– Царица небесная! У меня что – часы остановились?

Она сверилась с электрическими на стене.

– Ты что, вчера вечером домой не ходил, Артуро?

– Ходил, конечно, сестра Селия.

– Ты хочешь сказать, что сегодня специально пришел на полчаса раньше?

– Я пришел учиться. По алгебре отстаю. Она недоверчиво улыбнулась: