Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки Страница 20

Солнце утонуло, и на небе зажглись первые звезды. Мы плыли мимо больших рыбачьих лодок, отправлявшихся на ночную ловлю. На корме у них горели фонари. Рыбаки размеренно гребли и пели в такт движениям странную песню.

— Зачем им фонари? — спросил я.

— Рыба ночью идет на свет.

Во мраке, разреженном звездами, мы пришвартовались к берегу. Кордич обмотал канат вокруг каменного столба и повел меня по крутой тропинке в скалах. Мерцали звезды, на небо выполз еще совсем красный, смешной месяц, а цикады — целый полк цикад, миллион цикад — так сильно трещали вокруг нас, что Кордичу приходилось почти кричать, иначе я ничего бы не расслышал. У меня даже в ушах звенело. Металлический монотонный звон поначалу казался забавным, а потом стал убаюкивать. Я представил себе, будто это вовсе не сверчки, а миллион маленьких духов, какие-то гномики, карлики или божки притаились под камнями и тянут свою убогую мелодию на крохотных скрипочках с одной струной.

Потом я съел целую кастрюльку жареной рыбы, по вкусу напоминавшей нашу плотву, закусил хлебом и запил вином. Жена Кордича и дети смотрели на меня, как на чудо заморское. Я знаю, что их удивляло: мои светлые волосы, голубые глаза и мой корявый хорватский язык. Я прочел на их лицах тревогу. Быть может, они приняли меня за разбойника, который ночью всех перережет складным ножом, схватит, что под руку подвернется, и поминай как звали.

Тревога на их лицах исчезла после того, как я, поужинав, перекрестился.

— Ты католик? — спросил Кордич.

— Католик.

— А молитвы знаешь? — подала голос жена Кордича.

— Знаю.

— Тогда прочти вслух!

Требование было довольно смешное, но я понимал, что таким путем завоюю ее доверие, и стал читать по-польски «Отче наш» и «Богородицу». Все слушали, а когда я кончил, Кордич спросил:

— Это на каком языке?

— На польском.

— Ты, значит, поляк?

— Поляк.

— У меня был друг поляк на «Тегеттгоффе», когда я служил во флоте. Ничего парень. Ну, иди спать!

— А где ваша Майка?

— Спит в хлеву.

— С ослами? — удивился я.

— Там ей хорошо. Тепло. У нее блохи. А здесь для нее нет места…

Я ничего не ответил и вслед за Кордичем взобрался по приставной лесенке на чердачок. На чердачке лежал тюфяк, набитый соломой. Я проспал без просыпу до самого утра.

Так я попал к рыбаку Кордичу на острове Раб и прожил там почти два года.

Никогда я не предполагал, что мне доведется пасти ослов. Но дело не в ослах. Мне хотелось бродить по свету — так уж, видно, мне было на роду написано. Есть у меня в характере что-то цыганское. Мне пришлось по душе путешествие на судне из Риеки на остров Раб, и еще в дороге я решил, что побуду там недельку-другую и снова пущусь странствовать по свету. Между тем все сложилось иначе.

Меня околдовало море.

Одно море было в Риеке и совсем другое — на острове Раб. В Риеке оно было грязное, вонючее, загаженное, с большими пятнами масла; дохлые рыбы плавали на его поверхности, сверкая белым брюшком. Здесь же, возле острова Раб, оно было, во-первых, голубое, а во-вторых, чистое. Плавая на «Сильване», я видел дно — водоросли, рыбу, медуз. В иных местах море было совсем темное, и тогда я знал, что нахожусь над очень большой глубиной.

Самым темным оно было у мыса на полуострове. Полуостров был небольшой, узкий и длинный. На нем ничего не росло. Даже осота я не обнаружил. Кордич сказал, что в этом месте самая большая глубина — может, несколько сот метров, а может, и больше тысячи. И что тут во время боры образуются коварные водовороты. И в этом дурацком, богом проклятом месте ночью, возвращаясь в порт, разбиваются рыбачьи лодки: водовороты засасывают их, и из-за чертовски холодной боры руки у рыбаков коченеют и доплыть до мыса им невмочь. Однажды здесь разбилось целое судно и все потонули. Тогда дула бора и разыгрался страшный шторм. Кордич добавил еще, что ночью этим путем никто не возвращается, особенно в полночь, поскольку это час духов — в этот час из воды слышны человеческие стоны и жалобы, появляются морские девы, а на поверхность всплывают белые как снег ненюфары. Нигде кругом и следа нет ненюфар, но тут они поднимаются со дна в час духов. Это души утонувших рыбаков и матросов.

Нагнал он на меня страху своей болтовней, хотя и трудно мне было поверить в морских дев и в души, превратившиеся в ненюфары. Все-таки, если я днем плыл на «Сильване» возле мыса и, перегнувшись через борт, заглядывал в черную глубину, мне становилось не по себе и я греб изо всех сил, лишь бы поскорее убраться от этого проклятого места.

Море скрывало от меня свои тайны. А мне хотелось в них проникнуть.

Открывала мне эти тайны Майка.

Майка вообще удивляла меня. Чем-то она была похожа на мою мать, но вместе с тем и на добрую фею из сказки, и на волшебницу, знающую самые невероятные заклятья, и еще она казалась мне немножко помешанной.

Она полюбила меня, я тоже ее полюбил.

Кордич морил ее голодом, рассчитывая, что она долго не протянет. А я приносил ей жареную рыбу, хлеб, сыр и вино. Я вынимал кости из рыбы и подавал ей рыбу в глиняной мисочке. Ела она пальцами, хлеб макала в вино и жевала деснами, потому что зубов у нее уже не осталось, а сыр долго разминала во рту языком и потом глотала.

Я водил обоих ослов на скалы, выжженные жарким солнцем. Ослы выискивали в расщелинах тощий осот и с жадностью его ели. Если осота не оказывалось или если их мучила жажда, а нигде поблизости не было воды, они жалобно ревели. Рев ослов многократным эхом прокатывался по острову. Так жаловались на голод и жажду все ослы на острове.

Глупые ослы полюбили меня. Одного из них, с оборванным ухом, я назвал Войтеком, другого — с большой гноящейся раной на левой лопатке — Зефликом.

Мало-помалу я возненавидел Кордича. Он меня не бил, есть давал вволю, ни разу не сказал худого слова, и все-таки я его возненавидел. Сперва за то, что он желает Майке смерти и морит ее голодом в надежде, что она скорей умрет, а затем…

Было это так.

Я взвалил на Войтека и на Зефлика по два здоровенных бочонка вина, предназначенных для брата Кордича в городе Раб. Кордич вышел из дому и сказал:

— Подожди, я пойду с тобой. Надо присматривать, вино-то дорогое…

Ну, я подождал, а ослы тем временем щипали осот. Потом мы двинулись. Ослы впереди, я с Кордичем следом. Но ослы были голодные и потому часто останавливались, ревели и искали осот.

Кордич злился и кричал:

— Бей эту падаль, чтоб шевелилась!

Я их не бил, а уговаривал. По-польски. Объяснял им, что они глупы, как ослы, что хозяин сердится, и всякое такое. А они не слушали, по-прежнему ревели и просили есть.

Ну а дальше получилось так: Кордич вырвал у меня кнут, подбежал к Зефлику и воткнул кнут в его рану на лопатке. Зефлик взревел и пустился бегом, а Кордич бежал рядом и тыкал кнутом в его рану. Осел уже не ревел, а выл, из раны сочились кровь и гной, а этот подлец не переставал его терзать.

Войтек побежал за Зефликом. Ведь известно, если один осел бежит, то бегут и остальные. Так же, как бараны. И так же, как иной раз люди.

Потом Кордич вернул мне кнут и сказал:

— Видишь, как надо учить осла!

— Это бесчеловечно! — ответил я, и голос у меня дрожал от бешенства.

Хлопнув меня по плечу, Кордич проворчал:

— Дурак! — И на этом дело кончилось.

В воскресенье я пошел в убогонькую церквушку, где старухи бормотали молитвы, а заспанный приходский священник все косился на часы, не пора ли начинать мессу.

Я ему сказал, что у Зефлика гноящаяся рана, и спросил, не посоветует ли он мне, как его вылечить.

— Ага! — буркнул священник и странно посмотрел на меня. — Ты живешь у Кордича?

— У Кордича.

— Зайди ко мне после богослужения!

После мессы я пришел к нему. Жил он в каменном домике с маленькими окошками, заваленном книжками и сушеными травами. Травы, связанные в снопики, висели под потолком. От этого в доме стоял очень приятный запах. Священник дал мне баночку с коричневой мазью и при этом сказал:

— Рану промой, смажь этой мазью кусочек полотна, приложи к ране, а чтобы держался, приклей вот такими полосками. Смочи их теплой водой и приклей. Крест-накрест. Ну ладно, ступай!..

Я промыл зловонную рану, в которой уже копошились черви. Зефлик бил копытом, лягался, даже пытался меня укусить — видать, ему было очень больно. Потом я сделал все, как научил меня приходский священник. Каждые два-три дня я менял повязку. Она прилипала к ране, и я отклеивал ее осторожно, очень осторожно. Смачивал теплой водой. Потом накладывал новую повязку. И рана начала заживать; теперь, когда я лежал в тени шелковицы или оливкового дерева, Зефлик стоял надо мной и лизал мне лицо.

Старая Майка знала об этом, ведь она спала в хлеву. Она ничего мне не сказала, только погладила по голове.

Но с той поры она разговорилась и стала открывать мне тайны моря.