Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было Страница 20

Конечно, молчать; не спорить же с человеком в пене? Говорить надо не с ним, но о нем, о его состоянии, о его писаниях.

Да какие уж это писания? Это буйство, а не писания. Одержимому свойственно буйствовать (даже тихий, и тот без своего, — тихого, — буянства не обходится). Однако буйствовать на улице, или хотя бы в переулке «Возрождения», до сих пор не позволялось. Как раз Струве, — если память мне не изменяет, — всегда, во всех своих положениях, был против буйства. И то, что уличное буйство Ильина им ныне поощряется, — будит во мне горестное подозрение: да уж не коснулась ли и его та же зараза? Сам-то Струве — уж вполне ли Струве?..

Люди, имеющие отношение к религии, должны скорее других догадываться о несчастии, постигшем Ильина. Ведь он, изрыгая свои беспорядочные проклятия и угрозы, еще претендует и на «христианство», еще пытается и на него опереться, мешает с бранными какие-то «христианские» слова. Для человека мало-мальски религиозного это уж совсем должно быть нестерпимо; и должно сразу открыть ему глаза. От лиц, высокоавторитетных в этой области, мне пришлось слышать два кратких определения последней «деятельности» Ильина: «военно-полевое богословие» и, — еще выразительнее и прямее, — «палачество».

Да, всем, имеющим и не имеющим отношение к религии, революционерам и антиреволюционерам, левым и правым, — всем, сохранившим человеческое соображение и человеческие чувства, — должны мы неустанно твердить: будьте внимательны — это в ваших же собственных интересах. Попробуйте следить не за тем, что говорит Ильин, а как он говорит: и вы тотчас увидите, что это не философ пишет книги, не публицист — фельетоны: это буйствует одержимый.

ТОЧКА

Я не совсем понимаю, что разумеет Е. Д. Кускова под индивидуальными «исканиями», которым будто бы вся зарубежная печать должна предоставить полную свободу; но я не сомневаюсь, что «мнению», даже индивидуальному, но вполне объективному, всегда найдется место на страницах «Последних Новостей».

Такое мнение я и хочу высказать, или, пожалуй, общий взгляд на всю историю пешехоновского возвращенства и на то, что Е. Д. Кускова называет «неоконченным спором».

Впрочем, это мнение «индивидуально» лишь в том смысле, что не исходит от определенного коллектива и что я не могу сказать, какой именно процент эмиграции его разделяет. Но я, конечно, думаю, что какой-то процент, и даже не малый, разделяет наверно.

Прежде всего, мы (я и мои единомышленники) не видели тут предмета для споров. Нам казалось, что «спора» и не было, — чему же кончаться или не кончаться?

Было же просто вот что: Пешехонов объявил, что хочет вернуться в большевистскую Россию. Я, мол, никого не уговариваю, но я, лично, постараюсь вернуться. Так я хочу.

Часть эмиграции, которая этого не хочет, отвечала: пожалуйста. Раз это ваше личное дело! Наше дело — оставаться. И мы тоже никого не уговариваем.

— Но я хочу вернуться с «гордо поднятой головой», — сказал Пешехонов, а за ним, увлеченные этой «головой», стали повторять то же какие-то молодые люди. Е. Д. Кускова начала внезапно и страстно обличать всех, не видящих в этом «идеи»; но какой, собственно, идеи — не поясняла.

Тут уж мы удивились. «Идею» мы оставили в стороне, а на второе объявление Пешехонова и его сочувственников мы откликнулись: — Пожалуйста! Это очень хорошо «с гордо поднятой головой». Мы сами так мечтаем в Россию вернуться. Но — мы реалисты. Мы знаем — и замечательно твердо знаем, — что в большевистскую Россию «с гордо поднятой головой» вы не вернетесь. Просто физически не вернетесь. Если вернетесь — только с повинной. Однако мы и этого нашего знания насильно не навязываем. Думаете иначе — пытайтесь.

А какая, собственно, цель вашего обращения к нам? Мы не властны впустить или выпустить вас в Россию ни с той ни с другой головой. На нашу помощь в личных хлопотах вы тоже не можете надеяться. Или вы ждете, чтобы их начать, нашего «благословенья»? Но зачем оно вам, да и как возможно, если мы всем ощущением реальности знаем, что в сегодняшнюю Россию вы «гордо» не поедете, хотя бы мы, сойдя с ума, принялись обеими руками вас благословлять.

В чем же спор? Где спор? Что должно быть «окончено»? Откуда «горесть» молодого пешехонца, о котором пишет Кускова, куда, за какую «черту» могла его «толкнуть» статья П. Н.? Уж не за черту ли «повинной головы»?

Ряд загадок; прямо сонное мечтанье какое-то. И подумать: все из-за того, что один старый эмигрант и несколько молодых возымели желание, — личное, как они говорят, — вернуться к большевикам. И не «каясь», а «по закону». Ну что ж? У нас °Дин взгляд на действительность, у них другой. Здесь, слава Богу, всякий волен иметь взгляды, какие хочет. Обсуждать их? Зачем? Все, что можно было сказать, — давно, тысячу раз сказано, да и ясно оно, как самое прозрачное стекло.

Мы искренно думаем, что в чужие личные дела не следует вмешиваться. И мы, конечно, не позволим себе, — когда все уляжется, когда, одни, с повинной головой, вернутся, а другие, с поникшей, останутся, — напомнить кому-нибудь о знаменитой эпитафии купеческой вдовы на памятнике супругу:

Говорила тебе яТы не ешь грибов, Илья…

А сегодняшние «споры» — почему из них ничего не выходит? Почему даже самого спора не выходит между «П. Н.» и Кусковой? Да потому, между прочим, что у этих «противников» разнствуют даже первоположения. И большинство доводов, доказательств, примеров «спорящей» Кусковой — идет впустую. Для некоторых оппонентов П. Н. Милюкова ничего не изменилось, просто «возвратился ветер на круги свои». Был царский режим. Теперь есть большевистский режим. Сходство — несомненное. Значит, тождественно и остальное: эмиграция, прошения, их удовлетворения, возвращение…

Между тем в «П. Н.» русским языком было сказано, что бывшая Россия, царская и нынешняя, большевистская даже отношением к собственным законам разнится, «как небо от земли». А Е. Д. Кускова продолжает защищать возвращенство сопоставлениями Герцена с нынешними политиками-эмигрантами, Пешехонова с Кельсиевым и т. д. Но разве это имеет убедительность для видящего, что никакие режимы и никакие времена не совпадают до полного тождества?

Е. Д. Кускова могла бы еще спорить с г. Сухомлиным, утверждающим тождество режимов. Но, по-видимому, с ним ей спорить не о чем.

И последний вывод наш (мой и того процента эмиграции, которого учесть я не могу) таков: хорошо бы, пора бы, поставить в квазиспорах — точку. А на возвращенстве, как на вопросе, — крест. Ведь «вопроса»-то, пожалуй, и нету. Есть личные дела Пешехонова, есть тревожность Кусковой, а если есть «общество» молодых возвращенцев — то мало ли какие общества учреждает неопытная «ветреная молодежь»? Их увлекла «гордая голова», может быть, слово «идея» (если не слово, какая же это, все-таки, «идея»?). Они, вот, и о большевиках еще не знают: «Мы не знаем, что найдем на родине». Опыт им необходим. Пусть Е. Д. Кускова не тревожится за членов «общества»: жизнь сумеет каждого свести с облаков на землю. На какую мы не решаем; мы только ручаемся: если на большевистскую, — то не с «гордо поднятой» головой, а с «повинной».

Большевицкий «меч сечет» нередко и «повинную голову». Эта его особенность известна Е. Д. Кусковой — но всем ли молодым возвращенцам она известна? Они как будто даже этого не знают. А жизнь учит таких, ничего не знающих, особенно сурово.

СПОР НА КОРАБЛЕ

Журнал «Путь» (Изд. Р.-Ф. Академии, под редакцией Н. А. Бердяева) — явление не случайное и совсем не незначительное. Около него сгруппированы видные силы нашей интеллигенции. Он связан с довольно широкими кругами эмиграции, преимущественно молодежи и, судя по «письму из России» (в лежащем передо мною 2-м номере журнала), сохраняет связь и с интеллигенцией, оставшейся на родине.

«Путь» называет себя «органом религиозно-философской мысли». Движение интеллигенции в сторону религиозно-философских вопросов не ново. Начало его относится к первым годам нынешнего столетия. Будущий историк с интересом проследит когда-нибудь всю линию этого движения. Ставить его в непосредственную связь с Вл. Соловьевым (умершим в последний год 19 века) было бы ошибочно: течение зародилось самостоятельно и лишь впоследствии, расширившись, как бы встретилось с Соловьевым. Впрочем, для некоторых, оказавшихся в том же русле позднее, Соловьев сыграл роль моста к берегам положительной религии.

Кое-кто из этих лиц находится сейчас среди ближайших участников «Пути»; это одно указывает на некую преемственность, не говоря о чертах сходства по существу, — о них речь впереди.

Однако существенна и разница: нынешний журнал «Путь» должен бы называться, ради точности, органом не религиозно-философской, а православно-философской мысли. Эту новую для русского религиозного течения позицию нельзя упускать из вида при рассмотрении журнала: она изменяет многое. Отметим для начала, что она уже заставила некоторых бывших соловьевцев слегка изменить свое отношение к Соловьеву. Во 2-м номере собраны статьи и заметки, посвященные Соловьеву (по случаю 25-летия со дня его смерти). Авторы неизменно выдвигают на первый план «православие» Соловьева, православие malgre tout[11], настаивают на нем, как бы защищают память философа — и его самого — от возможных инотолкований. А речь протоирея С. Булгакова на «поминках» Соловьева (кстати, как раз для Булгакова Соловьев послужил некогда мостом от марксизма к христианству) — отличалась прямо суровостью: хотя, говорил он, и был дан «усопшему рабу Божьему Владимиру дар печалования о расколах церковных», но не всегда сохранял он «трезвенность», смешивая «возбуждение и самочиние с пророчествованием» и т. д. «Дело любви церковной» — молиться за него, освобождая его «душу от тяготеющих на ней ошибок с их последствиями…».