Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей Страница 21

На масленой семинаристы обычно устраивали хоть один вечер с каким-нибудь спектаклем, декламацией и концертом. Литовцы и поляки готовились вовсю и соперничали между собой, желая отличиться. Литовскую часть программы составляли члены кружка «Свет». Васарис тоже участвовал в совещании по подготовке программы и по отбору «артистов». Варненасу пришла в голову смелая, но неудачная мысль продекламировать стихотворение Майрониса «Голос боли». Литовско-польские отношения тогда особенно обострились из-за начавшихся стычек в смешанных приходах. Среди старших семинаристов вспыхивали горячие споры по национальному вопросу, меж тем как авторитет семинарских руководителей падал из-за их явного лицеприятия и слухов о неблаговидных делах за стеками семинарии. Все это раздражало кружковцев.

— Мы должны показать, — убеждал Варненас, — что видим и чувствуем все, что творится вокруг, и страдаем из-за этого. Мы должны своим юношеским идеализмом разбудить их совесть, указать на их оппортунизм и отупение. В стихотворении Майрониса как раз об этом говорится.

— Все-таки это опасно, — возражал Йонелайтис, — они несомненно поймут, в кого метит стихотворение, и ты можешь вылететь из семинарии. Здесь такие вещи даром не проходят.

Но Варненас не сдавался:

— Конечно, они поймут, но сделают вид, что не понимают. Наконец это и неважно. Я не дрожу за свою шкуру. И прочту стихотворение.

В назначенный вечер в просторной рекреационной зале, в первом ряду, напротив эстрады, сидело высшее духовенство епархии и профессора семинарии. В самом центре красовался прелат официал[38], около него такой же толстый каноник капитула. Низкий бас прелата и высокий тенор каноника попеременно доносились до ушей семинаристов. Рядом с почетными гостями сидели ректор с инспектором. Был здесь и подвижной секретарь курии, горячий патриот-литовец и заступник семинаристов, на помощь которого в опасный момент, может быть, надеялся Варненас.

В начале программы все шло отлично. Высокие гости были довольны и громко хвалили исполнителей. Но вот на эстраду поднялся Варненас. Рослый, худой, несколько сутуловатый, он сразу привлек всеобщее внимание. Лицо его выражало не только волнение, но также решимость и упорство. Он походил на воина, бросающегося в атаку.

Васарис заметил, как беспокойно заерзал в своем кресле Мазурковский, услыхал слишком громкое покашливание ректора и заметил многозначительные взгляды, которыми обменялись сидевшие неподалеку Йонелайтис и Серейка. А с эстрады Варненас читал охрипшим голосом первую строфу:

В стихах цвела надежд отрада,Звенели канклес — друг певцов.Сегодня замолчать мне надоИ слезы лить из-за глупцов.[39]

Последнюю строчку он протянул, а слово «глупцов» подчеркнул. В первом ряду лысины зрителей покраснели и с каждой строкой краснели все больше.

Смеясь над юношеской верой,Вы обратили в прах мечты.Накачиваетесь мадеройИ отрастили животы.

После этих слов в зале наступила мертвая тишина. Никто не осмеливался кашлянуть или шевельнуться, боясь показать таким образом, что понимают, по ком бьют эти строки. Йонелайтис и Серейка съежились на своих местах и ругали себя, что не удержали горячую голову от этого безрассудного шага. А Варненас уже читал дальше:

Я знаю, надо вам немного:Поесть, да и сомкнуть глаза.Не слишком вы гневили бога,Надеетесь на небеса.

Декламатор, исполнив свой «номер», низко поклонился, и жидкие, вежливые аплодисменты семинаристов проводили его с эстрады. Каждому было ясно, что не для того, чтобы блеснуть искусством и продемонстрировать свой слабый голос, вышел на эстраду Варненас. А содержание стихов неизбежно ассоциировалось с окружающей обстановкой.

— Czyje to wierszydła?[40] — заревел прелат официал.

— В программе указано, что Майрониса, — тонким голосом ответил каноник капитула.

— Co za jeden ten Majronis?[41] — продолжал вопросы официал.

Все прелаты и каноники пожали плечами, покачали головами, но ни один из них не мог ответить, кто такой Майронис.

— Socjalista, anarchista i ateista,[42] — решил официал.

— Прошу прощения, ксендз прелат, — подал голос секретарь епископа курии. — Майронис ректор жемайтийской семинарии, бывший профессор Петербургской духовной академии. Он написал «De justitia jure»[43]…

— Kłamiesz!.. Nu, co dalej następuje?[44]

После этого вечера кружковцы ожидали в течение нескольких дней последствий выступления Варненаса, но никто ничего не говорил. Предположения Варненаса как будто бы подтверждались. Однако дальнейшее показало, что это не так.

Через некоторое время ректор вызвал его и, указывая пальцем на статью в «Драугии», спросил:

— Твоя?

— Моя, — ответил Варненас.

— Как ты смеешь участвовать в запрещенной печати?

— Прошу прощения, ксендз прелат, но ведь это «Драугия».

— Ty myślisz co?[45] — изумленно воскликнул ректор. — «Драугия» to jest bezbożne pismo![46] Кроме того, разве ты не знаешь, что ни одна рукопись, ни одно письмо не могут выйти из семинарии без моего ведома? Ты нарушил устав.

— Я написал статью и отослал ее еще на каникулах.

— Семинаристам вообще запрещается участвовать в печати, ты это знал и поэтому подписался псевдонимом.

— Нет, я не знал этого, — ответил Варненас.

— Pychę masz! — были последние слова ректора.

Всю эту сцену Варненас рассказал товарищам по кружку, и Васарис глубоко возмутился. Ведь они возлагали на Варненаса больше всего надежд. Васарис считал его самым замечательным человеком в семинарии — и вот теперь над ним навис дамоклов меч.

— Как хочешь, — сказал однажды Васарис своему товарищу Касайтису, почти в одно время с ним принятому в кружок, — если исключат Варненаса, это покажет, что истинно талантливому человеку нелегко уцелеть в семинарии.

— Мне это давно известно, — сказал Касайтис, — если б узнали, что собой представляют Йонелайтис и Серейка, разве стали бы их держать в семинарии?

— А меня вот что интересует: допустим, что национального вопроса не существует, а на месте инспектора и ректора сидят люди более современных взглядов. Думаешь, тогда таких Варненасов не преследовали бы?

— За что же? — удивился Касайтис.

— Просто за талант.

Касайтису, который уже ко всему в семинарии относился скептически, вопросы Васариса показались особенно интересными, но он не знал, что на них ответить.

— А, здесь всего можно ожидать… — и махнул рукой.

— Действительно ли ты уверен, что талант и деятельность художника, поэта или беллетриста можно совместить с призванием и долгом священника?

И на этот вопрос Касайтис ничего не мог ответить. Впрочем, и самому Васарису не только ответ, но и вопрос этот был неясен. Он еще не был сформулирован и едва лишь маячил перед ним на туманном перепутье грядущего. В ту пору Людас не знал, что на этом перепутье перед ним, как перед сказочным богатырем, встанет роковая загадка: пойдешь налево — сам погибнешь, направо — погубишь талант.

Семинарист Васарис еще не обладал опытом и только догадывался, что такой вопрос может возникнуть. И еще много, много времени прошло, прежде чем он сумел разрешить этот вопрос.

На втором курсе его более интересовали повседневные дела, национальные отношения, уроки, деятельность кружка.

— Ну ее, такую жизнь! — сказал ему как-то Касайтис. — Было бы куда податься, наплевал бы на все и ушел! Знаешь, ректор вызвал Марчюлиса и пилил-пилил его за вчерашнюю рекреацию, а под конец сказал: «Pychę masz!» Понимаешь, чем это пахнет?

А накануне, на вечерней рекреации, произошел такой случай: семинаристы литовцы стали петь народные песни, это им не запрещалось. Но задумали петь и поляки. Вначале они соревновались поочередно: одну песню пели литовцы, другую — поляки. Но вскоре поляки стали петь одну песню за другой, не давая возможности вступить литовцам. Литовцы тоже решили не уступать и, дождавшись, когда поляки закончили строфу, дружно затянули «Коня»[47]. Среди поляков наступило замешательство и, как нарочно, в этот момент в дверях залы показался ректор.

— Co tu za hałas?[48] — спросил он, сердито блеснув очками.

— Litwini nie dają nam śpiewać[49], — пожаловались поляки. Ректор шагнул к литовцам. По его лицу было видно, что тот, на кого он набросится, проклянет день своего рождения. А набросился он на третьекурсника Марчюлиса, лучшего литовского тенора, стоявшего в первом ряду и во весь голос исполнявшего свой патриотический долг. Вот эта-то история и послужила причиной пессимистического настроения Касайтиса.