Эдит Уортон - Эпоха невинности Страница 21

— Я хочу быть свободна; я хочу начать жизнь с чистого листа.

— Я вас понимаю. Выражение ее лица смягчилось.

— Значит, вы мне поможете?

— Для начала, — он колебался, — боюсь, что я должен знать несколько больше…

Она удивилась:

— Но ведь вы знаете о моем муже — о моей жизни с ним?

Он кивнул.

— Но тогда — что еще? Разве в этой стране такие вещи допустимы? Я протестантка — наша церковь в таких случаях не запрещает развод.

— Это так.

Оба опять замолчали. Арчер вспомнил текст письма графа жене и кожей почувствовал, как его призрак, отвратительно ухмыляясь, возник между ними. Письмо было всего на полстраницы, но оно было именно таким, как он сказал Леттерблэру, — письмом злобного негодяя. Но есть ли в нем хоть малая толика правды? Об этом могла сказать только сама графиня.

— Я просмотрел бумаги, которые вы дали Леттерблэру, — сказал он наконец.

— Вы согласны, что нет ничего более отвратительного?

— Согласен.

Она слегка пошевелилась и прикрыла глаза рукой.

— Вы, без сомнения, знаете, что если ваш муж будет бороться… как он грозится…

— То что?

— Он может сказать что-нибудь… что-нибудь неприят… что-нибудь нежелательное… сказать публично, все выйдет наружу, это повредит вам, даже если…

— Если — что?

— Если это ни на чем не основано.

Она долго молчала, так долго, что он, не желая смотреть в ее омраченное лицо, имел достаточно времени, чтобы запечатлеть в своей памяти очертания ее другой руки, лежащей на колене, и каждую деталь надетых на безымянный палец и мизинец трех колец, из которых ни одно не было обручальным.

— Какой вред будет мне от его обвинений здесь — даже если он произнесет их публично?

«Мое бедное дитя, — едва не сорвалось с его губ, — больший, чем где бы то ни было!» Но вместо этого голосом, который и в собственных его ушах прозвучал похожим на голос мистера Леттерблэра, он произнес:

— Нью-Йоркское общество — крохотный мирок по сравнению с тем миром, где вы жили. И вне зависимости от внешних проявлений… он управляется несколькими людьми довольно старомодных взглядов.

Она молчала, и он продолжил:

— Особенно старомодны они в том, что касается брака и разводов. Законодательством разводы разрешены, но обычаи общества их запрещают.

— При любых обстоятельствах?

— Да… даже если женщина, несомненно, будет оскорблена и ее позиция безукоризненна, все же есть хотя бы малейшее подозрение, что она пренебрегла условностями и дала повод…

Она еще ниже опустила голову, и он ждал, страстно надеясь, взрыва негодования или по меньшей мере отрицательного возгласа. Не последовало ни того ни другого.

Звенящую тишину нарушало лишь тиканье небольших дорожных часов у ее плеча; да еще, разломившись, вспыхнуло полено в камине и рассыпалось ярким снопом искр. Казалось, вся комната, затаившись в раздумье, ждала вместе с Арчером.

— Да, — пробормотала она наконец, — то же самое мне твердит и мое семейство.

Он слегка поморщился:

— В этом нет ничего странного…

— НАШЕ семейство, — поправилась она, и лицо Арчера залилось краской. — Ведь я скоро буду вашей кузиной, — мягко добавила графиня.

— Надеюсь.

— И поэтому вы руководствуетесь их точкой зрения?

Он не ответил ей, встал, прошелся по комнате, невидящим взглядом уставился на одну из картин на красной камче и в нерешительности снова вернулся на свое место. Как он мог сказать ей: «Да. Если то, на что намекает ваш муж, — правда. Или если даже вы просто не можете это опровергнуть…»

— Скажите откровенно, — попросила она, видя, что он не решается высказать свою мысль.

Он посмотрел в огонь:

— Откровенно? Что можете вы получить взамен такого, что вам возместит возможность — вполне вероятную — потери доброго имени?

— Свобода. Моя свобода — разве она ничто?

В это мгновение ему пришла мысль, что в письме все правда и она надеется выйти за своего партнера по греху. Как же ей сказать, что, если она и в самом деле лелеет этот план, законы государства это безжалостно запрещают? Даже тень подозрения, что она может думать об этом, вызвала у него резкую неприязнь.

— Разве вы не свободны как птица? — отозвался он. — Кто вас тронет? Мистер Леттерблэр сказал мне, что финансовый вопрос улажен…

— О да, — равнодушно подтвердила она.

— Так зачем же предпринимать что-то, рискуя навлечь на себя бесконечные неприятности и страдания? Вспомните о газетах — это такая низость… Все это, конечно, глупо, несправедливо, но законы общества неизменны.

— Конечно, — с горечью согласилась она, и голос ее звучал столь слабо, что Арчеру вдруг стало стыдно за свои жестокие мысли.

— Личность в подобных случаях почти всегда приносят в жертву коллективным интересам — люди цепляются за любую условность, если она сохраняет семью и защищает детей, — скороговоркой бормотал он первое, что приходило ему в голову, инстинктивно пытаясь правильными фразами прикрыть уродливую действительность, которую ее молчание, казалось ему, обнажало все больше и больше.

Поскольку она не могла или не хотела сказать единственное слово, которое смогло бы разрядить атмосферу, он не хотел, чтобы она почувствовала, что он желал проникнуть в ее тайну. По староньюйоркской привычке он предпочел скользить по поверхности, что было значительно приятнее, чем разбередить рану, которую он не в силах излечить.

— Знаете, я обязан это сделать, — продолжал он, — помочь вам прояснить все эти вещи, о которых беспокоятся все, кто вас любит, — Минготты, Уэлланды, ван дер Лайдены, все ваши друзья и родственники; если бы я не сказал вам честно о том, как они к этому относятся, я бы поступил неблагородно.

Он говорил настойчиво, почти умоляя ее вернуться к нему из зияющей пустоты ее молчания.

— Да, это было бы неблагородно, — медленно повторила она его слова.

Поленья в камине посерели от пепла, одна из ламп мигала, требуя к себе внимания. Мадам Оленская встала, подкрутила фитиль и вернулась к камину, но осталась стоять.

Эта ее поза говорила о том, что обсуждать им больше нечего, и Арчер тоже поднялся.

— Прекрасно, я сделаю так, как вы сказали, — произнесла она словно через силу.

Кровь бросилась Арчеру в лицо; пораженный ее внезапным отступлением, он неловко схватил обе ее руки в свои.

— Я… Я в самом деле хотел помочь вам, — выдавил он.

— Вы в самом деле помогли мне. Спокойной ночи, мой кузен.

Склонившись, он коснулся губами ее рук, холодных и безжизненных. Она отняла их, и он повернулся к двери, нашел свое пальто и шляпу в прихожей, неярко освещенной газовым светом, и шагнул в зимнюю ночь, переполненный до краев запоздалым красноречием — ему казалось, что непроизнесенные слова вот-вот разорвут его изнутри.

Глава 13

В театре Уоллока[49] был аншлаг — давали «Шогрэна» с Дионом Бусико[50] в главной роли. Любовников играли известные актеры Гарри Монтегю и Ада Диас. Прекрасная английская труппа была на гребне славы, и на «Шогрэне» театр обычно был переполнен. Галерка бесновалась от восторга; в партере и ложах слегка посмеивались над банальными чувствами и ситуациями, рассчитанными на дешевый эффект, но наслаждались пьесой так же, как и на галерке.

Была, в частности, одна сцена, которая захватывала всех без исключения, — там, где Гарри Монтегю, после печального, почти односложного прощания с мисс Диас, говорит ей «до свидания» и уходит. Актриса, стоявшая опершись на камин и глядя на огонь, была одета в серое кашемировое платье без модных лент и украшений, обтягивающее ее высокую фигуру и падавшее длинными складками к ее ступням. Шею ее обвивала черная бархотка, концы которой, схваченные сзади, свободно ниспадали вдоль спины. Когда возлюбленный двинулся к выходу, она положила руки на каминную полку и уронила на них голову. На пороге он обернулся и посмотрел на нее; потом, крадучись, вернулся назад, поднял один конец бархотки, поцеловал его и удалился столь неслышно, что она даже не заметила этого и не переменила позы. Занавес падал в полной тишине потрясенного зала.

Ньюланд Арчер всегда ходил на «Шогрэна» только ради этой сцены. Он считал, что прощание Монтегю и Ады Диас ничем не уступает игре Круазет и Брессана[51] в Париже или Мэдж Робертсон и Кендалла[52] в Лондоне; своей сдержанностью и немой печалью оно волновало его больше, чем самые знаменитые театрально-приподнятые излияния.

В тот вечер, о котором идет речь, эта небольшая сцена особо остро тронула его, напомнив — он и сам не мог сказать почему — их расставание с мадам Оленской после откровенного разговора неделей раньше.

Отыскать что-нибудь общее между этими двумя сценами было так же нелегко, как увидеть внешнее сходство их участников. Ньюланд Арчер не мог претендовать на романтическую внешность красавчика актера, а мисс Диас была высокой рыжей женщиной монументального сложения; ее бледное некрасивое лицо ничем не походило на прелестные черты мадам Оленской. Арчер и графиня Оленская были не расстающимися в мучительном молчании любовниками, а всего лишь юристом и клиенткой, которые разошлись после деловой беседы, оставившей у юриста тягостное впечатление.