Леопольд фон Захер-Мазох - Змия в Раю: Роман из русского быта в трех томах Страница 21

— Великолепно, — воскликнула она, — с каким чувством вы играете, с каким пониманием! Теперь передохните немного, а потом я прошу вас исполнить песню. Для меня будет честью, если вы позволите мне аккомпанировать вам на фортепьяно.

— О, разумеется, но я совершенно не нуждаюсь в отдыхе, — польщенно возразил Винтерлих, — и если вы, сударыня, будете столь бесконечно добры, то давайте сразу же и начнем. Пожалуй, если вы ничего не имеете против, — с «Лесного царя» Шуберта.

Наталья отыскала партитуру.

— Благодарю тебя, — сказала Зиновия, усаживаясь за инструмент, — но ноты мне не нужны.

— И мне тоже, — поспешно присовокупил Винтерлих.

Пока Зиновия играла прелюдию, он поднял голову, заложил правую руку за спину и устремил неподвижный взор вдаль, как будто видел, как там водят призрачный хоровод упоминаемые в песне духи. На Меневых эта поза неизменно производила благоприятное впечатление.

— Он похож на Наполеона, — сказала двоюродная бабушка.

— Тсс! Он начинает петь, — прошептала Лидия.

И он начал. Зиновия тотчас спросила себя: какой зверь вселился в этого человека?

— Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Да, кто?

— Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?

Не померещилось ли? Неужели глаза обманывают?

— Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул; Он в темной короне, с густой бородой. — О нет, то белеет туман над водой.

Слышится голос царя:

— Дитя, оглянися; младенец ко мне.

Ребенок молит:

— Родимый, лесной царь со мной говорит: Он золото, перлы и радость сулит.

Кукарекает молодой петушок, приветливо блеет ягненок. А это что? Раздается фырканье, и, наконец, оно переходит в громкое ржанье. Но отец пытается успокоить:

— О нет, мой младенец, ослышался ты: То ветер, проснувшись, колыхнул листы.

— Родимый, лесной царь нас хочет догнать; Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать, — и в завершение рычанье медведя.

В руках его мертвый младенец лежал.

У этого человека в горле целый зверинец, подумала Зиновия, потом растроганно пожала Винтерлиху руку:

— Вы спели восхитительно. Благодарю вас. Теперь у меня недостанет смелости петь с вами дуэт.

— Сударыня, вы хотели бы…

— Да, у меня мелькнула такая мысль, но сейчас, рядом с вами, я выглядела бы просто смешной.

У Винтерлиха возникло ощущение, что он стал на голову выше.

— Сударыня наверняка чудесно поет, — проговорил он, трепеща от радости, — поэтому я умоляю вас на коленях…

Зиновия удержала его, иначе он действительно брякнулся бы ей в ноги.

— Если вы так упорно настаиваете, — сказала она, — то я дам вам дуэты с собой, вы их разучите. Я, со своей стороны, тоже старательно подготовлюсь, чтобы не опозориться перед вами.

Винтерлих расцеловал ей руки и поклялся, что никогда еще не пел так хорошо, как нынешним вечером.

— Я с первой минуты это почувствовал! — воскликнул он. — Что такое искусство? Искусство — ничто, воодушевление — все, а как можно не воодушевиться в вашем присутствии? Я ведь не деревянный!

Пока Зиновия ходила за нотами, меневские дамы обступили нашего энтузиаста.

— Ну, разве она не любезна?..

— Разве не восхитительна?..

— Вы еще верите тому, что говорят о ней в свете?..

— Что вы сами скажете об этой красавице? — одновременно со всех сторон спрашивали его.

— Я не нахожу слов, — ответил Винтерлих, — но здесь, в душе, в глубине сердца…

Он глубоко вздохнул и не закончил фразу. Общество так и не узнало, что в тот вечер произошло в глубине Винтерлихова сердца.

11. Школа женщин

В коварстве злобном женщина, нет спору,

На тысячу очков тебе даст фору.

И снова как из ведра лил дождь. Он не был похож на серую прозрачную пелену, а стоял перед глазами сплошной мрачной стеной, заключившей обитателей Михайловского поместья в тюрьму монотонной скуки. Не видно было ни солнца, ни неба, ни деревьев, и двор превратился в озеро, так что ни одна дамская ножка не решалась переступить порог дома. Однако Зиновия была не такой женщиной, чтобы фатальные обстоятельства заставили ее смириться. Критически разглядывая свое отражение в зеркале, она предавалась серьезным размышлениям.

«Здесь все должно измениться, — говорила она себе, — иначе я этого не вынесу. Сегодняшний день будто специально создан, чтобы окончательно наставить на путь истинный этих язычников, прежде всего дам, причем одну за другой. Как только они сделают первый шаг, они мои, и тогда мы все вместе развлечемся на славу».

Во время завтрака она получила из Копалиско письмо от Сергея, которое придало ей хорошего настроения. Он писал: «Еще неделя, чтобы покончить с делами, и потом я прибуду в Ростоки. Должен ли я признаться, что как дитя радуюсь предстоящей встрече с вами?»

— Ах, отвратительная погода, — со вздохом промолвила двоюродная бабушка, — чем бы нам нынче заняться?

— Давайте ненадолго поднимемся ко мне наверх, дорогая тетушка, — шепнула ей Зиновия, — я хочу показать вам свои платья и услышать ваше суждение: дама, которая, как вы, живала в большом свете, может посоветовать мне только самое лучшее.

Бабушка Ивана приветливо кивнула; когда все разошлись по дневным делам, она в сопровождении Зиновии поднялась по лестнице и теперь напряженно сидела в кресле с высокой спинкой посреди просторной горницы, где большинство шкафов были наполнены сокровищами Зиновии. Зиновия принялась раскладывать перед доброй старушкой свои туалеты, чем привела последнюю в несказанное изумление. Под конец бабушка Ивана, точно в церкви, молитвенно сложила руки.

— Ну что мне тут говорить? — восхищенно пробормотала она. — Все красиво, со вкусом, ценно и единственно в своем роде. Мы же здесь, кого ни возьми, все-таки настоящие крестьяне.

— К тебе, тетушка, это не относится, поэтому ты и понимаешь меня так хорошо. Но должна откровенно сказать, что порой удивляюсь, как дама, подобная тебе, может выдерживать жизнь в этой глухомани.

— Я всего лишь старая женщина, — вздохнула бабушка, — а вот за Наталью у меня часто сердце болит.

Потом она снова осторожно спустилась вниз к Аспазии и поведала ей о роскоши и великолепии, которые только что видела, приблизительно в таких красках, в каких когда-то рассказывали о чудесах Индии и Америки мореплаватели, воротившиеся из кругосветного путешествия. Не прошло и получаса, как уже Аспазия расположилась в кресле с высокой спинкой, которое недавно покинула бабушка, однако на сей раз Зиновия не собиралась распахивать свои шкафы. Напротив, она уселась на скамеечку у ног свояченицы и нежно ее обняла.

— Я тебя так люблю, Аспазия, — сказала она, — что по ночам часто не могу заснуть, потому что постоянно думаю только об одном: как бы посодействовать твоему счастью, ведь ты отнюдь не удовлетворена своим жребием. Ты не можешь и дальше так жить.

— Почему нет? Ты, конечно, вправе претендовать на что-то другое, а я?

— Весь ужас в том, — возразила Зиновия, — что ты уже совершенно пала духом и столь мало ценишь себя. Наслаждайся жизнью. Почему ты так безжалостно терзаешь себя вещами, которые вполне могла бы препоручить слугам? Ты замечательная хозяйка и верная жена — прекрасно, но зачем же запираться в своем доме, как в клетке? Брак, в сущности, скучен, как китайская трагедия в ста актах, где один персонаж неотличим от другого.

— К сожалению, ты права, но я не из тех женщин, чье отсутствие опечалило бы общество, для меня жизнь прошла.

— Аспазия, мне тебя жаль, — быстро проговорила Зиновия. — Если ты сама не знаешь, то скажу тебе, что ты по-прежнему красивая женщина и сумеешь пленить еще не одно сердце — для этого нужно только хорошо одеваться. Женщине в твоем возрасте необходимы изящные туалеты, на помощь природе следует призвать искусство. Не нарушая верности мужу, ты можешь позволить другому мужчине немножко за тобой поухаживать. Это оживляет, это освежает, это продлевает молодость. Послушай моего совета, тебе пора завести поклонника, а еще лучше — сразу нескольких, так менее опасно и в то же время легче сохранить добродетель.

— Я даже не представляю, как к этому приступить, — с мучительной улыбкой проговорила Аспазия.

— Ты просто не знаешь света, — сказала Зиновия, — я дам тебе несколько своих книг, и у тебя сразу откроются глаза. — Она встала и выбрала три романа: один — Бальзака, второй — Жорж Санд и третий — Эжена Сю. — Между добродетелью и пороком пролегает широкая, удобная и приспособленная для счастья нейтральная полоса компромиссов, поверь мне, я не злая, а только капельку хитрая.

— Я слишком стара, Зиновия, я уже упустила эту возможность.