Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ Страница 22

— А может, вам нужна валюта?

—  Нет. Зачем?

—  А для Константинополя.

—  Я не собираюсь уезжать.

—  Не собираетесь?

Он подозрительно посмотрел на меня.

— Не собираетесь? Ну, пусть будет так. Пусть будет, что не собираетесь.

Чувствовалось, что не верит.

— Разве кто-нибудь сказал вам, что я еду в Константинополь?

Гуськин ответил загадочно:

— А разве нужно, чтобы еще говорили? Хэ!

Ничего не понимаю. Смотрю на сизого Гуськина,

на яростно улыбающихся негров, на нетерпеливые хвостики осликов. Может быть, эти черные лики по­вернули мечту Гуськина к Стамбулу? Странно все это…

367

15

Быстро, словно испуганные, побежали дни.

Сколько их? Совсем немного — три-четыре? Мо­жет быть, шесть? Не помню.

Но вот будят меня утром топот, голоса, хлопанье дверей.

Встаю.

Странная картина: тащат по коридору сундуки, чемоданы, картонки, узлы. Беготня, суета. Двери раскрыты настежь. На полу всюду клочья бумаги, веревки.

Выселяют их всех, что ли? Ну да там видно будет.

В вестибюле навален всякий багаж. Суетятся оза­боченные люди, шепчутся, суют друг другу деньги, толкуют о каких-то пропусках. И все это в страш­ном волнении. Красные, глаза выпучены, руки рас­ставлены, котелки на затылке.

Вероятно, «штабы» приезжают. Не выселили бы и меня.

Вернулась на всякий случай к себе в номер, выну­ла из шкафа платья, из комода белье. Сунула в сун­дук и пошла в редакцию.

Там, наверное, все знают.

На улице совсем уже неожиданное зрелище: бе­гут черные рожи, гонят ослов. Только теперь повер­нуты ослы мордами к берегу, а хвостами к городу. Торопятся черные, колотят ослов палками, и бегут ослы впритруску.

Что это может значить?

Из прачечной выбегает французский солдат с охапкой мокрого белья. За ним две осатанелые прачки:

— Управы на них нету! Стой! Может, чужое забрал…

Через открытую дверь прачечной валит пар и видно, как там французские солдаты вырывают у прачек белье. Крики, вопли. И господин в котелке копошится там же.

Что это может значить? Завоевывают прачек?

Одесские прачки действительно бич божий. Что они с нами выделывали! Одна из них не вернула мне ровно полдюжины платков.

368

—  Так я же вас за это удовлетворяю,— с достоин­

ством сказала она.

—  Как так?

—  Да ведь я же не беру с вас за стирку тех плат­

ков, которые я вам не вернула!

Смотрю, у другой прачечной тоже рукопашная.

— Мадам Тэффи!

Оборачиваюсь.

Малознакомая личность. Кажется, кто-то из жур­налистов. Бежит, запыхавшись.

—  Видели картинку? Развели панику! А вы так

себе спокойно прогуливаетесь! Разве уже закончили

все сборы ?

—  Сборы? Куда?

—  Куда? В Константинополь.

Чего они меня все гонят в Константинополь?

Но он уже убежал, размахивая руками, утирая лоб.

«В чем дело?»

Вчера еще заходили ко мне друзья и знакомые. Никто мне ничего о Константинополе не говорил. Эвакуация, что ли? Но разве это бывает так вдруг, мгновенно?

В редакции полная растерянность.

—  Что случилось?

—  Как «что случилось»? Французские войска

бросили город, вот что случилось. Надо удирать.

Вот он, Константинополь-то!

Катились мы все с севера, вниз по карте. Снача­ла думали, что посидим в Киеве да и по домам. Я еще дразнила братьев-писателей: «Что! Довел нас язык до Киева?»

Погнало нас вниз, прибило к морю, теперь, зна­чит, надо вплавь. Но куда?

Слышу проекты.

«Наше слово» наймет большую шхуну, нагрузит в нее ротационную машину и типографскую бумагу, заберет всех сотрудников и двинет на всех парусах в Новороссийск.

Говорили и сами себе не верили.

— А вы куда едете? — спросили у меня.

—  Да ровно никуда. Остаюсь в Одессе.

—  Да вас повесят.

—  Это действительно будет очень скучно. Но ку­

да же мне деваться?

369

— Хлопочите скорее о пропуске на какой-нибудь

пароход.

«Хлопотать» я абсолютно не умела.

В одной из редакционных комнат сидел на по­доконнике А. Р. Купель, бледный, лохматый, и разго­варивал сам с собой:

— Куда идти? Раз они уже здесь, раз никто защи­

тить не может… Может быть, у них сила? У них

право?

Я подошла к нему, но он даже не заметил меня и продолжал говорить сам с собой.

Надо все-таки что-нибудь предпринять, если действительно все уезжают. Что же я буду делать одна?

Вот теперь как раз кстати вспомнить о предан­ных душах, которые месяц тому назад со слезами во­сторга, «которых они не стыдились», вопили, что в случае эвакуации Одессы я первая войду на пароход.

Позвонила по телефону к адвокату А. Ответила его дочь:

—  Папы нет дома.

—  Вы уезжаете?

—  Н-нет, ничего не известно. Я ничего не знаю.

Позвонила к Б.

Ответила квартирная хозяйка:

— Уехали. Все уехали.

- Куда?

— На пароход. У них давно были пропуски от

французов.

— А! вот как! Значит, давно…

Б. тоже клялись и умилялись…

Хотела повидать кое-кого из литературных дру­зей, но почему-то часть города была оцеплена сол­датами. Почему — никто не знал. Вообще никто ни­чего не знал.

— Отчего уходят французские войска?

— Получена тайная телеграмма из Франции. Там

революция, там утвердились коммунисты, и, значит,

войска против большевиков сражаться не могут.

Во Франции революция? Что за галиматья!

— Нет,—догадался кто-то.—Они не уходят,

а только делают вид, что уходят. Чтобы обмануть

большевиков.

Из парикмахерской выскочила знакомая дама.

370

—  Безобразие! Жду три часа. Все парикмахерские

битком набиты… Вы уже завились?

—  Нет,— отвечаю я растерянно.

—  Так о чем же вы думаете? Ведь большевики

наступают, надо бежать. Что же вы так нечесаная

и побежите? Зинаида Петровна молодец: «Я, гово­

рит, еще вчера поняла, что положение тревожно,

и сейчас же сделала маникюр и ондюлясион». Се­

годня все парикмахерские битком набиты. Ну, я

бегу…

Прохожу мимо дома адвоката А. Решаю просто зайти и узнать.

Отворяет его дочь.

— Папы все еще нет. Он придет часа через два.

Вся передняя завалена платьем, бельем, башма­ками, шляпами. Раскрытые сундуки и чемоданы на­половину набиты вещами.

— Вы уезжаете?

— Кажется, да…

- Куда?

— Кажется, в Константинополь. Но у нас нет ни­

каких пропусков, и папа хлопочет. Вероятно, не

поедем.

Звонит телефон.

— Да! —кричит она в трубку.—Да, да. Вместе.

Каюты рядом? Отлично. Папа заедет за мной в семь

часов.

Не желая ее конфузить тем, что слышала ее раз­говор, я тихонько открываю дверь и ухожу.

На улице новая встреча.

Знакомая одесситка. Очень возбужденная и даже радостная.

—  Голубчик! Ну вы же мне не поверите!

Плотный, как кожа! Спешите скорее, там уже не­

много осталось.

—  Чего? Где?

—  Крепдешин. Ну прямо замечательный! Я себе

набрала на платье. Чего вы удивляетесь? Нужно

пользоваться. Дешево продают, потому что все рав­

но большевики отберут. Бегите же скорее! Ну?

—  Спасибо, но, право, как-то нет настроения.

—  Ну, знаете, лавочник ждать не станет, пока

у вас настроение переменится. И верьте мне, что нас

ждет — неизвестно, но зато известно, что крепдешин

всегда нужен.

Зашла к моим друзьям М-м.

Они ничего не знали. Не знали даже, что войска уходят. Но у них были другие приметы тревожных перемен.

— Долбоносый въехал в квартиру и поселился

в гостиной. Прислушайтесь!

Прислушалась.

Из гостиной через коридор неслись звуки очень неприятного ржавого голоса. Голос пел:

Мадам Лю-лю-у-у… Я вас люблю-у-у…

Ага! Понимаю. Это был голос долбоносого субъекта, типа очень подозрительного, который шмыгал иногда по коридору, старательно отворачи­вая лицо. Кто-то из бывших у М-м узнал его и даже назвал кличку. Это был большевик из Москвы.

Приходил к хозяйке, шептался с ней, подслуши­вал, подглядывал. Одновременно и ухаживал, так как хозяйка была женщина нестарая, с утра ходила в платье с открытой жирной шеей, густо, словно му­кой, обсыпанной пудрой, глаза у нее были выка­ченные, с толстыми веками, нос шилом, словом —вся любовь.

Поздно вечером слышно было, как, покончив с прозой шпионажных донесений, она томно ворко­вала голубиными стонами:

—  Ой-й-й! И где мое блаженство? Где?

—  Твое блаженство и с тобой! — отвечал ей

ржавый голос.

И вот со вчерашнего дня «блаженство» переста­ло прятаться. Оно переехало с корзиной и громко крикнуло в кухню:

— Аннушка! Почистите мне бруки!

Большевик перестал прятаться.