Кнут Гамсун - В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу Страница 22

— Но я не сделал ничего дурного, решительно ничего! — воскликнул я.

— Само собой разумеется. Я верю вам. Но, чтобы доказать это, потребуется много времени и много неприятных хлопот. Верьте мне.

И в этом отношении я верил ему. На меня напало уныние, и я пристально смотрел в землю и думал.

— Впрочем, есть выход, — сказал он. — Я считаю своим долгом указать вам на это.

— Так есть выход?

— Должен быть выход, При некотором желании с обеих сторон.

— Каким образом?

— Ведь мы, русские, люди не злые, — сказал он. — Иногда мы стараемся как-нибудь поладить друг с другом.

Я пристально посмотрел на офицера.

— Так не могу ли я поладить с вами? — спросил я.

Он пожал плечами и сделал жест рукой, присущий евреям.

— Выход есть. Намёк на выход.

Тут я вдруг почувствовал себя спасённым и разразился хохотом. Я похлопал его по плечу и сказал:

— Вы великолепны! Вы прямо сокровище! Как мне расплатиться с вами за эту получасовую беседу?

Он стоял с достоинством и позволил мне хлопать себя по плечу.

— Такие выходки мне приходилось видеть со стороны многих, — сказал он. — Я против них ничего не имею. Ведь это приносит людям облегчение.

— А теперь извините меня, но я ухожу, — сказал я. — Прошу вас также простить меня, если я буду продолжать своё путешествие в Тифлис в нашей собственной коляске и без вас.

— Против этого я также ничего не имею, — ответил он. — Но вы должны быть готовы к тому, что на каждой станции, где вы будете отдыхать, я также буду отдыхать. Сегодня вечером вы будете в Ананури, и я там также буду.

— Добро пожаловать! — сказал я и ушёл.

Конечно, он не приедет туда. Он вовсе не полицейский чиновник, это просто жалкий шарлатан, который хотел выжать из меня денег. Он побывал в Пятигорске и там проиграл все свои деньги, а теперь попал в глубь Кавказа и не может никуда дальше двинуться, он сел на мель.

Я решил просто забыть о нём и ни слова не сказал своей жене об этом человеке.

Мы покинули Млеты.

IX

Теперь мы ехали вдоль другой реки, Арагвы. Она такая же большая и такая же красивая, как и Терек, и мы всё время видим её. Горы, как и по другую сторону, в три-четыре тысячи метров вышиной, некоторые голые, покрытые лишь зелёной травой до самых облаков, другие покрыты густой порослью до самой вершины. Из бедной флоры вдоль дороги нам встречаются герань, горчица и жёлтый просвирняк. Все растения совершенно покрыты известковой пылью. Человеческие жилища здесь такие же, как и по ту сторону гор, и здесь так же мы проезжаем мимо пастухов, стад и рабочих, занятых исправлением шоссе. Сильно пылит, солнце печёт нестерпимо; вся спина Корнея усеяна мухами.

Мы подъезжаем к двухэтажному каменному дому в немецком стиле, в нашем германском; у дома находится выкрашенный в белый и чёрный цвет шлагбаум, который лежит поперёк дороги: здесь русские власти взимают дорожную подать. Корней предъявляет свою квитанцию, указывающую на то, что он уплатил эту подать уже во Владикавказе. Шлагбаум поднимается, и мы проезжаем.

После долгой езды под гору мы прибываем на станцию Пассанаур, которую минуем. Здесь много каменных дач, по-видимому, частных, их заново выбелили, и они сверкают своей белизной; над всем этим возвышается русская часовня самых пёстрых цветов: коричневого, голубого и красного. Мы опять спустились приблизительно на четыреста метров, растительность становится богаче, в долине удушливая жара. Народонаселение состоит здесь из грузин, которые живут в таких же, расположенных ярусами хижинах, какие мы видели раньше, домики их гнездятся на склоне горы, один над другим.

В громадном ущелье в цепи гор мы видим налево далеко-далеко в стороне другую долину, также усеянную деревьями, хижинами и жёлтыми пятнами полей по склонам гор. И там также живут люди, думаем мы, быть может, они так же счастливы, как мы, у них также есть свои радости и горести, свой труд и свой отдых. В молодости у них есть своя любовь, а под старость свой клочок земли и свои бараны. Нет ничего, ничего на свете, что походило бы на то чувство, которое охватывает человека, когда он вдали от всего! — думаю я. Я помню это из моего детства, когда я пас скот у себя на родине. В хорошую погоду я лежал на спине в вереске и исписывал указательным пальцем весь небесный свод, и я переживал блаженные дни. Я позволял скоту беспрепятственно бродить по целым часам на полной свободе, а когда мне нужно было разыскать его, то я всходил на пригорок или влезал на высокое дерево и, раскрыв рот. прислушивался.

В вышине я сейчас же слышал, откуда доносится звон колокольчиков, и затем я легко находил скот. Козлам я давал иногда табаку, который мне удавалось украсть для них, а коровам — соль. А баранов я учил бодаться со мной.

Это была дивная жизнь. И пусть никто не думает, что мне жилось хуже в дождливую погоду. Тогда я сидел под кустом или под нависшей скалой, где находил хороший приют от непогоды. Там я сидел, напевал, или же писал на белой берёсте, а иногда вырезал что-нибудь ножом. Я знал каждый камень в этой местности, и когда мне нужно было догнать скот, то я перебегал только под другую нависшую скалу, которую я хорошо знал, и снова чувствовал себя прекрасно. Никто, не переживавший этого в раннем детстве, не может представить себе того странного и прекрасного чувства, которое испытываешь, когда находишься в дождливую погоду в полях и в то же время сидишь в таком месте, куда не попадает дождь. Позже я пытался написать что-нибудь об этом, но это мне не удалось. Я хотел попробовать придать такому описанию некоторый стиль, чтобы быть лучше понятым, но тогда вся картина ускользала от меня.

Когда я пас, я ходил в деревянных башмаках, и в дождливую погоду ноги у меня, конечно, промокали. Но я никогда не забуду того наслаждения, которое я испытывал, чувствуя теплую деревянную подошву под ногами в то время, как всё моё тело было мокрое, — этого наслаждения нельзя сравнить со множеством других, которые я испытывал позже. Быть может, это происходило потому, что в то время я не знал ничего лучшего. А между тем я уже тогда прекрасно знал разницу в том, что хорошо и что дурно. В конце лета в грибную пору скот прямо бесновался из-за грибов. В особенности коров никак нельзя было сдержать; но так как именно на коровах были колокольчики, то коровы и увлекали за собой весь скот во время своего снования по лесу в поисках за грибами. Тогда пастухам приходилось плохо, они весь день должны были быть на ногах почти без отдыха. Моё несчастное маленькое тело болело и ныло от безостановочной беготни изо дня в день, и тогда у меня было одно только утешение — я сам собирал грибы и угощал ими тех коров, которые были моими любимицами. И коровы давали много молока от грибного корма. Но в такое время было не особенно приятно быть пастухом. Нет, нет.

Я сижу в коляске и думаю обо всём этом, двигаясь вперёд по широкой дороге в глубине Кавказа. У меня такое странное чувство, мне кажется, что я мог бы пустить корни в этой стране и испытать блаженство, сознавая себя так далеко от всего света. Другое дело было бы, если бы я был достаточно культурен для того, чтобы довольствоваться моей настоящей жизнью; но я недостаточно культурен для этого.. Я ещё раз заглядываю в долину налево, на дне которой видны маленькие жёлтые пятна полей, стада баранов и хижины, и эта картина кажется мне такой прелестной, мирной. Над стадами высоко в воздухе парят большие орлы. От всей местности веет праздничным настроением. Сегодня пастух, наверное, хорошо вычистил свой блестящий пояс и принарядился для своей девушки...

Меня охватывает дремота, я думаю и время от времени погружаюсь в сон. Часа два спустя нам начинают попадаться каштаны; мы продолжаем спускаться; лошади бегут рысью.

Мы встречаем целый обоз пустых телег, запряжённых волами; погонщики растянулись во весь свой рост на дне телег и спят; мы отъезжаем совсем в сторону и таким образом разъезжаемся с обозом. Но тут мы замечаем, что у одного вола ярмо очутилось между рогами, шею его свернуло набок, и он так боком и идёт. Моя жена хочет выйти из коляски, чтобы поправить ярмо; когда мы объясняем Корнею, в чём дело, он не останавливается, а продолжает себе ехать дальше, не поняв ни слова. И вот — мы далеко отъехали от обоза, уже больше ничего нельзя сделать, к тому же Корней снова погнал лошадей рысью. А вол продолжает идти по бесконечной дороге, немой, выпучив глаза, с вывернутой шеей. Нам становится всё более и более не по себе в нашей коляске, да и неудивительно. Но время идёт, часы сглаживают всё: немного спустя мы находим утешение в мысли, что и людям очень часто бывает не легче. Чем скорее такой вол надорвётся под ярмом, тем лучше для него. В этом его утешение. То же самое бывает и с человеком, который попал в безвыходное положение: он вдруг утешается при мысли о том, что от него самого зависит прекратить жизнь, когда он только этого пожелает. Ницше нрав: возможность такого выхода послужила утешением для многих несчастных в тёмную ночь...