Роберт Уоррен - Вся королевская рать Страница 22

– Ладно, растяпа, – сказала она, – тебя надули!

Секунд тридцать он смотрел на нее, и в комнате не раздавалось ни звука, только его дыхание. И я его слушал.

Затем Вилли сказал:

– Надули?

– И как! – воскликнула Сэди, наклонившись к нему. Какое-то злобное торжество блестело в ее глазах и звенело в голосе. – У, ты, чучело, мякинная башка, ты сам на это нарывался! Ну да, ты ведь думал, что ты агнец божий, – и, кривя губы, она изобразила ему издевательски-жалобное «б-е-е-е», – агнец, белый маленький ягненочек. А знаешь, кто ты такой?

Она замолчала, словно дожидаясь ответа, но Вилли только смотрел на нее и не издавал ни звука.

– Ты козел, – объяснила она. – Козел отпущения. Безмозглый баран. Размазня. Ты сам нарвался. Ты даже не получил за это ни гроша. Они бы тебе заплатили за удовольствие, но на кой им платить такому растяпе, как ты? На кой, если ты и так раздувался, словно мыльный пузырь, и ног под собой не чуял, и думал, какой ты Иисус Христос? Если в голове у тебя одно: как бы встать на задние лапы и сказать речь? Друзья мои, – жеманно и злобно косоротясь, передразнила она, – хорошая пятицентовая сигара – вот что нужно нашему штату. О господи! – Она разразилась надсадным смехом и вдруг умолкла.

– Почему? – Вилли смотрел на нее, тяжело дыша, но лицо его было спокойно. – Почему они так поступили? Со мной.

– О господи! – воскликнула она, обернувшись ко мне. – Вы только послушайте этого размазню. Он желает знать почему! – тут она опять повернулась к нему и, наклонившись, сказала: – Послушай и постарайся вбить это в свою трухлявую башку. Они хотели, чтобы ты отнял голоса у Макмерфи. В провинции. Ты понял или сказать по буквам? Теперь ты понял, дубина?

Он медленно перевел взгляд на меня, облизнул губы и произнес:

– Это правда?

– Он желает знать, правда ли это, – объявила Сэди, молитвенно воздев глаза к потолку. – О господи!

– Это правда? – спросил он меня.

– Не знаю, ходят такие слухи.

Ну, это попало под вздох. Его лицо скривилось, словно он старался что-то произнести или хотел заплакать. Но он не сделал ни того, ни другого. Он протянул руку к столу, взял бутылку, налил себе порцию, которая свалила бы быка, и залпом выпил.

– Эй, – сказал я, – полегче с этим делом, ты ведь не привык.

– Мало ли к чему он не привык, – сказала Сэди, пододвигая к нему бутылку. – Например, к мысли, что он не будет губернатором. Правда, Вилли?

– Оставьте его в покое, – сказал я.

Но Сэди не замечала меня. Она наклонилась к нему и медовым голосом спросила:

– Правда, Вилли?

Он взял бутылку и повторил операцию.

– Говори, – потребовала Сэди.

– Раньше – да, – ответил он, глядя на нее снизу, из-под спутанного чуба, наливаясь кровью и шумно дыша. – Раньше – да, теперь – нет.

– Что нет? – спросила Сэди.

– Не привык к этой мысли.

– Ты лучше привыкай к ней. – Сэди захохотала и подтолкнула к нему бутылку.

Он взял ее, налил, выпил, медленно опустил стакан и ответил:

– Нет, не буду. Лучше мне не привыкать.

Она снова разразилась надсадным смехом и, вдруг оборвав его, передразнила:

– Слышали, лучше ему не привыкать. О господи!

И опять захохотала.

Он сидел вялый, но не прислоняясь к спинке; пот выступал у него на лице и сбегал к подбородку блестящими капельками. Он сидел, не чувствуя, что потеет, не утираясь, и смотрел в ее разинутый рот.

Вдруг он вскочил. Я подумал, что он сейчас набросится на Сэди. Она и сама так подумала, потому что смех оборвался. На самой середине арии. Но он не набросился. Он даже не смотрел на нее. Он обвел взглядом комнату и вытянул руки перед собой, словно собираясь кого-то схватить.

– Я убью их, – сказал он. – Убью!

– Сядь, – сказала она и ткнула его в грудь.

Ноги его уже сильно обмякли, и он упал. Прямо в кресло.

– Я убью их! – сказал он, потея.

– Ни черта ты не сделаешь, – объявила она. – Ты не будешь губернатором, ты ни гроша за это не получишь, ты никого не убьешь. И знаешь почему?

– Я убью их! – сказал он.

– Я объясню тебе почему, – сказала она, наклоняясь к нему. – Потому что ты размазня. Рохля, маменькин сынок, которого кормят с ложечки, которому вытирают сопли, ты…

Я встал.

– Я не знаю, в какие игры вы играете, – сказал я, – и не желаю знать. Но смотреть на вас мне противно.

Она даже головы не повернула. Я вышел из номера, и последнее, что я услышал, – это голос Сэди, пытавшейся уточнить, к какого рода растяпам принадлежит Вилли. Я решил, что так, сразу, этого не сделаешь.

В ту ночь я основательно ознакомился с Антоном. Я смотрел на людей, выходивших с последнего сеанса во Дворце кино, любовался воротами кладбища и зданием школы при лунном свете, стоял на мосту и, перевесившись через перила, плевал в речку. На это ушло часа два. Затем я вернулся в гостиницу.

Когда я открыл свою дверь, Сэди сидела в кресле за письменным столом и курила. В воздухе впору было вешать топор, и дым, пронизанный светом настольной лампы, клубился и плавал вокруг Сэди так, что мне показалось, будто она сидит на дне аквариума с мыльной водой. Бутылка на столе была пуста.

Сначала я подумал, что Вилли нет. Затем я увидел готовый продукт.

Он лежал на моей кровати.

Я вошел и прикрыл дверь.

– Кажется, все успокоилось, – отметил я.

– Да.

Я подошел к кровати и осмотрел останки. Они лежали на спине. Пиджак сбился под мышками, руки были благочестиво сложены на груди, как в реалистическом надгробье, рубашка вылезла из-под пояса, две нижние пуговицы на ней расстегнулись, оголив треугольную полоску слегка вздутого живота – белого, с жесткими черными волосиками. Рот был полуоткрыт, и нижняя губа вяло колыхалась в такт мерным выдохам. Очень красиво.

– Он немного побушевал, – объяснила Сэди. – Рассказывал, что он собирается делать. О, его ждут большие дела. Он будет президентом. Он будет убивать людей голыми руками. Господи! – Она затянулась сигаретой, выдохнула дым и яростно замахала правой рукой, отгоняя его от лица. – Но я его утихомирила, – сообщила она с угрюмым и каким-то даже стародевичьим удовлетворением, которое пристало бы скорее вашей двоюродной бабке.

– Он поедет на митинг? – спросил я.

– А я почем знаю, – огрызнулась Сэди. – Станет он тратить порох на такие мелочи, как митинг. О, это птица высокого полета. – Сэди затянулась и повторила все манипуляции с дымом. – Но я его утихомирила.

– Похоже, что вы его просто оглушили, – заметил я.

– Нет, – сказала она. – Но я ему дала по мозгам. Втолковала ему, какой он растяпа. И тут он у меня живо утихомирился.

– Сейчас он тихий, это факт, – сказал я и подошел к столу.

– Он не сразу стал таким тихим. Но достаточно тихим, чтобы сидеть в кресле и искать утешения в бутылке. И бубнить про какую-то паршивую Люси, которой надо сообщить эти новости.

– Это его жена, – сказал я.

– А говорил он так, будто она его мамочка и будет вытирать ему носик. Потом он заявил, что идет к себе в номер писать ей письмо. Но, – сказала она, оглянувшись на кровать, – он туда не добрался. Он дошел до средины комнаты и свернул к кровати.

Она встала, подошла к Вилли и наклонилась над ним.

– А Дафи знает? – спросил я.

– Плевать я хотела на Дафи, – ответила она.

Я тоже подошел к кровати.

– Придется его оставить здесь, – сказал я. – Пойду спать в его номер. – Я нагнулся и стал шарить у него в карманах, ища ключ от номера. Найдя его, я вынул из чемодана зубную щетку и пижаму.

Сэди все еще стояла возле кровати. Она обернулась ко мне:

– Мог бы по крайней мере снять с него туфли.

Я положил свои вещи на кровать и снял с него туфли. Потом забрал пижаму и щетку и направился к столу, чтобы выключить свет. Сэди по-прежнему стояла у кровати.

– Вы лучше сами напишите этой маме Люси, – сказала она, – и спросите, куда привезти останки.

Взявшись за выключатель, я обернулся: Сэди стояла все там же, держа в левой, ближней ко мне, руке между кончиками пальцев сигарету, над которой вился и медленно уходил к потолку дым; нагнув голову, она смотрела на останки и задумчиво выдувала дым через оттопыренную глянцевую нижнюю губу.

Да, это была Сэди, которая прошла большой путь от хижины на болотистой равнине. Она прошла его, потому что играла наверняка и играла не на спички. Она знала: чтобы выиграть, надо поставить на верный номер, а если твой номер не выпал, то рядом стоит человек с лопаткой, который сгребет твои деньги, и они уже не будут твоими. Она давно привыкла иметь дело с мужчинами и смотреть им в глаза как мужчина. Многие из них любили ее, а те, кто не любил, прислушивались к ее словам – хотя говорила она не часто, – ибо если ее глаза, большие и черные той чернотой, о которой не знаешь, откуда она – из глубины или только сверху, – смотрели на колесо перед тем, как оно завертится, то вы почему-то верили, что они заранее видят, в какой миг замрет колесо и в какую ямку упадет шарик. Некоторые очень ее любили, например Сен-Сен. Было время, когда я не мог этого понять. Я видел куль из твида или мешок из рогожки – в зависимости от солнцестояния, – рябое лицо с жирным пятном помады и черными лампами, а над ними – черные космы, которые отхватил на уровне уха секач мясника.