Жан-Ришар Блок - «…и компания» Страница 23

Вошел Пайю и зажег маленькую шахтерскую лампочку.

— Мы здесь, Пайю, можно спускаться, — раздался голос господина Миртиля.

Ряды расступились, чтобы дать проход четырем фабрикантам. Механик подошел к железной лестнице, ведущей в подвал. Его матерчатые туфли быстро соскользнули по ступенькам. Остальные неловко спускались задом, при свете лампочки, которой Пайю освещал дорогу.

Через несколько минут все собрались у парового котла. В самом низу зияла холодная черная пасть пустой топки. Сверху раздался голос Жюстена:

— А нам можно сюда? Мы проспали иллюминацию!

Жозеф и дядюшка Блюм помогли детям спуститься. Сара и Гермина, которых сюда привели сыновья, а также тетя Бабетта остались наверху.

— Пожалуйста, сударь, — вполголоса произнес Пайю, указывая Ипполиту на груду угля, в которую была воткнута лопата. Засим воцарилось молчание.

— Сегодня, шестнадцатого ноября, — начал Ипполит, — после полутора лет войны и вынужденного бездействия, мы и наши добрые эльзасцы, недавно принявшие французское гражданство, собрались здесь, чтобы снова взяться за дело. Объявляю сегодняшний день — днем пуска нашей новой фабрики. Мы пришли сюда, чтобы бросить в эту печь первый кусок угля. Через час все станки заработают. Это хорошие, дорогие станки. Все они выверены, испробованы. Дай бог, чтобы работали они бесперебойно и останавливались только в субботу вечером, для воскресного отдыха. От своего имени, а также от имени моего брата, моей жены и моих сыновей благодарю всех тех, кто согласился поехать с нами. Молодцы эльзасцы! Мне хочется сказать всем новым рабочим, что работать у нас нелегко, но что у нас люди работают до конца жизни и, я надеюсь, всем бывают довольны. А сейчас не время нежничать. За дело, и пусть бог благословит наш труд!

В полумраке видно было, как кто-то прослезился, кто-то тяжело вздохнул. Свет лампочки, которую Пайю держал в руке, освещал только мясистое лицо старика Зимлера.

Фабрикант нагнулся, взял лопату, захватил целую кучу угля, крякнул, как заправский грузчик, и, без усилия поднеся ношу к печи, резким движением швырнул уголь в топку. Лопата звякнула о каменную кладку. Затем он выпрямился, лицо его побагровело, он одернул сюртук и передал лопату Миртилю, который выступил вперед.

Каждый из присутствующих, когда подходил его черед, молча брал лопату из рук соседа и бросал уголь в жерло печи. Даже Лора и Жюстен с помощью дядя Жозефа и старика Блюма швырнули по кусочку угля. Пайю, стиснув зубы, освещал шахтерской лампочкой эту церемонию.

Все шло печально и в полной тишине, как на похоронах. Для ткачей уголь — всегда частичка священной земли, а на пороге зимы тысяча восемьсот семьдесят второго года у этих людей было более чем достаточно поводов для печали.

Наверху посветлело; шахтерская лампочка померкла. Когда хозяева направились к мастерским, дядя Блюм потянул Жозефа за рукав:

— Пойди скажи, чтобы они шли сюда.

Все, не скрывая удивления, последовали за дядюшкой Блюмом и удивились еще больше, когда он сорвал рогожу, прикрывавшую вход в его сторожку. Открылась дубовая дверь, совсем новая, только что покрашенная. На ней блестела медная дощечка. Блюм зажег спичку и спросил:

— А ну-ка, что здесь такое написано, а?

— Дядя! — не сдержался Жозеф.

На медной дощечке черными огромными буквами было выгравировано: «Склад». Дядя вытащил из кармана ключ, отпер дверь, опять чиркнул спичкой, влез на табуретку и зажег большую висячую лампу. Комнату залил яркий свет. В глубине склада качалась вторая медная лампа. Вдоль комнаты стояли четыре длинных дубовых стола. По стенам, выкрашенным клеевой краской, шли в несколько рядов дубовые полки, способные выдержать тяжесть многих десятков штук сукна. На чердак вела лестница. Паркет был натерт. Пахло чистотой, свежестью, мастикой.

— Дядя! — снова крикнул Жозеф и крепко обнял Блюма.

Гийом ждал очереди, чтобы последовать его примеру, но «склад» отходил в ведение Жозефа.

— Невероятно! Прямо невероятно! — бормотали старики Зимлеры, обходя помещение.

Дяде Блюму удалось наконец вырваться из крепких объятий Жозефа.

— Да ведь вы еще не все видели!

Они вошли в соседнюю комнату. Дневной свет окреп, лампу не зажигали. Середину высокой квадратной комнаты занимал круглый стол, покрытый зеленым сукном. Против окна стояли, сдвинутые вплотную, два письменных стола красного дерева с полочками для бумаг. Вдоль стены шел большой шкаф для картотеки. Между двух подсвечников, на деревянной каминной доске, выкрашенной под мрамор, красовались бронзовые часы в стиле ампир. На столе стояла еще одна керосиновая лампа. Четыре кресла и четыре стула, обитые кожей, манили к трудам и размышлениям. Гийом подошел к письменному столу: чернильницы были доверху налиты красными и черными чернилами, новые перья лежали на суконных вытиралках.

— Ваша контора, господа! — провозгласил дядя Блюм, покраснев до ушей.

— Это все ты, Вильгельм? — воскликнул Ипполит и подошел к шурину. — Все ты, Вильгельм? Так знай же, что ты стоишь больше нас всех! — И он заключил хромого в свои мощные объятия.

Даже сам Миртиль был растроган. Дядя Вильгельм, немножко помятый родственными ласками, пытался объяснить:

— Это мой подарок… на новоселье… Пустяки, не стоит и говорить… Кроме мебели, я все сделал своими руками.

Пошли позвать дам. Снова начались восторженные восклицания. Тетя Бабетта слова не могла вымолвить — так ее поразили великодушие и скрытность супруга. Но и она втайне от мужа принесла целую корзинку эльзасских печений — образец ее кулинарного искусства — и тоже произвела впечатление. Дети сели за стол.

Так в ноябрьское утро тысяча восемьсот семьдесят первого года произошло торжественное открытие фабрики и конторы нового торгового дома Зимлеров в Вандевре.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Он толкнул калитку; зазвенел колокольчик. Он вошел в сад Лепленье.

Жозеф откладывал этот визит в течение полугода. Зимлерам уже давно сообщили о неудачной попытке господина Лепленье защитить их в Коммерческом клубе. Да и сам защитник при встречах не забывал отвесить вежливый, но холодный поклон. Однако у Зимлеров не было ни досуга, ни желания знакомиться с ним поближе.

На звон колокольчика отозвались лаем сразу несколько собак, а на повороте аллеи появилась молодая девушка. В руках она держала садовые ножницы и несколько срезанных, еле-еле покрытых зеленью веточек. Жозеф не знал девушки, но ни на минуту не усомнился, что это Элен Лепленье. Такой она и должна была быть. Он снял круглую шляпу и пошел к ней навстречу между двух шпалер розовых кустов, усеянных первыми бутонами. Девушка остановилась и с улыбкой посмотрела на него. Быть может, и до Элен Лепленье дошли слухи о существовании Жозефа Зимлера.

— Мадемуазель… господин Лепленье дома? Могу я его видеть?

— Пройдемте со мной, я сейчас узнаю.

Эти слова девушка произнесла степенным, сдержанным тоном. Жозеф был поражен ее решительной, пожалуй, даже несколько резковатой походкой и гибкой округлостью ее крепкой талии. На юбке из светло-коричневой тафты был завязан сзади широкий бант из той же материи. Подол платья шуршал по плотно укатанному гравию, обдавая ноги Жозефа теплым ветерком.

Когда они вышли на широкую аллею, девушка обернулась и лукаво кивнула на дом, укрытый ветвями грабов.

Обширный парк всем своим видом свидетельствовал о том, что за ним ухаживают с величайшим тщанием, и в то же время здесь всюду чувствовалась какая-то нарочитая небрежность, — взять хотя бы ограду: простой деревянный частокол, но находился он в безукоризненном порядке, как в английских усадьбах. Слуг не было видно. Казалось, одна и та же небрежная рука правит и домом и парком.

Но Жозеф был поглощен созерцанием матово-золотистой шеи, проглядывавшей между белым рюшем воротничка и каштановой косой, уложенной на затылке.

И когда в гостиную, где мадемуазель Лепленье попросила Жозефа обождать, вошел хозяин, гость все еще размышлял о том, что означал внимательный и немного насмешливый взгляд ее синих глаз.

Величественные повадки старика Лепленье не смутили Жозефа — напротив, даже придали ему духу.

Он поправил очки и добродушно начал:

— Сударь, мой прекрасный провожатый исчез раньше, чем я успел назвать свое имя. Я — Жозеф Зимлер; вам, очевидно, понятна цель моего посещения.

Лепленье слушал его с суровым, неподвижным лицом. Плавная речь эльзасца, казалось, только усилила его важность. Он указал на стул и сам первый опустился в кресло.

— Очень рад, сударь, познакомиться с вами, но, поверьте, я не знаю, чему обязан честью…

— Вы правы, за полгода такие вещи можно легко забыть. Мой отец, Ипполит Зимлер, страдает подагрой и с трудом передвигается, посему он поручил мне принести вам извинение, что не мог выразить вам лично, и много раньше, нашу общую признательность.