Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки Страница 23

Поэтому и получалось, что австрийские солдаты самых разных частей и национальностей выкрикивали бранные слова и проклятия, а офицеры притворялись, будто ничего не слышат. Еще год, полгода назад за такое ставили к стенке и — тррах! Бунтовщик падал на землю, расстрелянный как изменник своей мачехи родины!..

Теперь все братались с «неприятелем», показывали ему фотографии детей, жены, родителей, качали головой, причмокивали, хлопали друг друга по плечу. Австрийцы трещали сразу на девяти языках, итальянские пленные лопотали по-своему. Дьявол бы не разобрался в таком вавилонском столпотворении!.. Тогда я приходил на помощь и в качестве К. u. К. Dolmetscher[24] без особого труда разъяснял, переводя с итальянского на немецкий, польский, чешский, словенский, хорватский, словацкий, сербский, румынский и кое-как на мадьярский, что война кончается, катится ко всем чертям! Этого бывало достаточно, чтобы «неприятели» делились хлебом, консервами и табаком.

Потом группы расходились в разные стороны, а я почесывал себе голову и думал, не сболтнул ли чего лишнего и не вздумает ли какая-нибудь паршивая глиста или крыса донести, что я поддерживаю «пораженческие настроения». Ибо по австрийскому военному уставу за пораженческие настроения полагалось ставить к стенке и — тррах!.. Пораженец валился на землю!

Видать, все же война в самом деле всем осточертела, потому что такой свиньи не нашлось. Правда, был у нас один онемеченный чех, котрый страшно шипел и пыжился и предсказывал, что я кончу на виселице. Он был капралом в каком-то чешском полку. Вернее, в остатках чешского полка. Капрал злился, прыгал, как воробей на нитке, и грозил мне виселицей за измену «ракузской власти», то есть австрийской родине. Его солдаты слушали и многозначительно мне подмигивали. А как-то пошел он по нужде в укромное местечко, присел в кустах и не вернулся. Шальная пулька пролетела, когда он этак присел, спустив штаны, шлепнула его по башке, и пан капрал свалился тут же уже в качестве покойника. Меткий был выстрел, ничего худого не скажешь. А жалкие остатки чешского полка зашагали к фронту уже без своего капрала. Его захоронили итальянские пленные, те самые, которые час назад братались с чешскими солдатами.

Кто его застрелил — не знаю. Может я, а может, кто другой.

На выстрел даже не обратили внимания. Часто случалось, что то здесь, то там кто-то стрелял, ведь итальянские «Heckenschutzer»[25] забирались в тылы австрийских позиций. Может, это они и подстрелили пана капрала.

Среди пленных был один унтер-офицер. Красивый юноша с орлиным носом и дерзкими глазами.

— Почему его застрелили? — спросил он меня по-тоскански.

— Хотел на меня донести, будто…

— Ага! Понимаю!

— И когда его товарищи рыли могилу, с трудом ковыряя кирками каменистую землю, он очень непочтительно обошелся с покойником.

— Почему ты его так? — спросил я у итальянца.

— Это грязная свинья! — презрительно сказал он и ушел к своим.

Мне было непонятно, почему он так поступил. Понял я это только спустя много лет, уже после второй мировой войны, когда в Риме на рынке торговка тайком, чтобы не заметил полицейский, продала мне за несколько сот лир фотографию. На ней были запечатлены Муссолини и его любовница Клара Петаччи, повешенные за ноги.

Я много повидал в жизни и такого, от чего люди сразу седеют. Но не об этом я сейчас собирался рассказывать.

Война уже опостылела мне так же, как опостылела всем народам. Но когда она только началась, я еще не очень во всем разбирался. Пришел как-то ко мне знакомый карабинер в треугольной шляпе — я тогда служил кельнером в портовой траттории в Таормине — и так обратился ко мне:

— Джоакино, дай вина, и я тебе кое-что скажу!

Я принес здоровенный кувшин вина, оловянную кружку и поставил перед ним.

— Выкладывай, Джулио, что ты мне хочешь сказать! Карабинер Джулио Боньятти был крестным отцом моей Иоланты, или, как произносят итальянцы, Иоланды, и моим добрым соседом. Никто не соглашался быть крестным моей Иоланты, потому что она была дочкой уличной женщины. А он согласился. Мать умерла от чахотки, потом Иоланта умерла от чахотки, и я снова остался один. В моем одиночестве меня утешал сосед — карабинер Джулио Боньятти. А я за это угощал его вином в траттории, где служил кельнером.

Теперь он пришел и с озабоченным видом сел за стол. Толстый, пузатый человечек с лиловым носом, потешный в своей треугольной шляпе на лысой голове, с саблей, болтавшейся на боку. Хлебнув изрядный глоток вина, он сказал так:

— Джоакино, война!..

От него-то я и узнал, что в Сараеве убит австрийский эрцгерцог Фердинанд д'Эсте и началась война.

— А Италия?

— Дураков нет! — торжественно ответил мне Джулио. — Но если уж она станет воевать, так, конечно, с Австрией. Я тебя своевременно предупрежу, чтобы ты успел уехать.

И полгода спустя он сказал мне:

— Джоакино, удирай! Италия вступает в войну! А ты австрийский подданный. Через несколько дней придет указ, чтобы тебя интернировать в лагере!

Я продал за гроши все, что у меня было, и на испанском торговом судне поплыл в Триест. Там меня ждали кое-какие неприятности, потому что власти в Триесте обязательно хотели знать, почему я не проходил военной службы.

— Я проживал за границей! — оправдывался я.

— А может, ты шпион? — спросил меня капитан с козлиной бородкой и пронзительными, сверлящими глазами.

— Какого черта, шпион! Я порядочный человек.

— А почему ты приехал именно теперь?

— Потому что на днях начнется война между Австрией и Италией!

— Откуда ты знаешь?

— Мне сказали в таорминской полиции.

— Хо-хо, выходит, ты много знаешь. А может, ты будешь столь любезен и пойдешь на фронт защищать родину от врагов?

— Об этом я и собирался просить вас! — сказал я. Капитан сразу смягчился и даже угостил меня сигаретой.

Меня снабдили необходимыми документами, и на следующий день я поехал в Тешин, где явился в местную комендатуру. Меня определили в 31-й имперский пехотный полк.

И я стал австрийским солдатом.

Как-то в воскресенье я взял пропуск и поехал в Даркув, но там никто уже меня не узнал. А когда я сказал старожилам, что я, мол, и есть Иоахим Рыбка, они разглядывали меня, трогали, очень удивлялись и спрашивали, много ли я денег привез из странствий по свету. Ничего не привез, отвечал я, и тогда они перестали удивляться. Пошел я на могилу матери, а потом на могилу отца. Обе могилы заросли чертополохом. Было мне немножко грустно, я опять почувствовал себя совсем одиноким.

А вообще говоря, там ничего не изменилось. Карвина, Даркув, шахты, трубы, дым, отвалы, шахтеры — все это было мне хорошо знакомо и все-таки уже стало чужим. Даже нахлынувшие воспоминания о юных годах показались мне далекими, бесцветными.

В казарме можно было сдохнуть от тоски. Ежедневно ранним утром нас гоняли на учения на платц, иногда на стрельбище, иногда на уроки «словесности», которые велись на немецко-чешско-польском жаргоне. Целый день до одури упражнения, муштра, отработка приветствий, приемы стрельбы из винтовки, встать, лечь, бегом, марш, внимание — неприятельский самолет, рассеяться, пробираться ползком, идиотская молотилка, переливание из пустого в порожнее, казарменный смрад, отупенье, патриотическая чепуха об императоре и родине — словом, хотелось лезть на стенку!..

Я жалел, что вернулся. Куда приятнее было бы сидеть в итальянском лагере для интернированных; при моей ловкости. — я вовсе не хвастаю, упаси боже! — и знании итальянского языка мне наверняка удалось бы вырваться на свободу. И вообще гораздо приятнее находиться в Италии, чем тупеть и дуреть от бессмысленной австрийской военной муштры.

Все вокруг было до отвращения лживым, и самым лживым был Христос на дешевой открытке, которую раздавали нам дамы-патронессы из какого-то комитета. На открытке умирал раненый австрийский солдат, а над ним стоял Христос и гладил его по голове. А под картинкой были напечатаны слова, с которыми Христос обращался к героическому австрийскому солдату: «Fur Kaiser und Vaterland — мол, «за императора и родину» помираешь, брат, на поле славы.

Солдаты благодарили дамочек за открытки, а потом использовали их в уборной.

Однажды во время вечерней поверки пан штабс-фельдфебель прочитал нам приказ по полку весь из красивых слов о родине, героизме, императоре и о том, что Австрия будет «стоять вечно», а в приписке говорилось, что если кто-либо из Mannschaft[26] в совершенстве знает итальянский язык, то должен отметиться в полковой канцелярии.

Я отметился и через неделю ехал в компании с молодым лейтенантом Гейнрихом Вальде, родом из Бозена в Южном Тироле. Цель следования — итальянский фронт, в распоряжение южного Armeeoberkommando, Feldpost 32…[27]