Иоанн Златоуст - Творения, том 2, книга 2 Страница 23

15. Этот царь, постоянно ходивший в Дафну с множеством даров и множеством жертв и проливавший потоки крови от убиения животных, сильно налегал на демона, требуя предсказания и прося высказать, что у него на уме. Но тот мудрец. который. как говорят, знает число песка и объемы моря, понимает немого и слышит не говорящего, уклонился сказать прямо и открыто (на том основании), что он не мог говорить, так как уста его заграждены святым Вавилой и исходящей от соседей силой; боясь сделаться смешным у своих почитателей, но желая прикрыть свое поражение, он высказал такой предлог молчания, который более самого молчания сделал его смешным. Тем он обнаружил бы только свою слабость, а теперь показал и слабость, и гнусность, и бесстыдство, стараясь затемнить незатемняемое. Какой же это предлог? Место Дафна, сказал он. наполнено мертвыми, и это препятствует предсказанию. Насколько лучше было бы, о, несчастный, исповедать силу мученика, нежели отговариваться так бесстыдно? Так поступил демон; а безрассудный царь, как бы забавляясь на сцене и разыгрывая представление, тотчас устремился на блаженного Вавилу. Но, гнусные и прегнусные, не обманывали ли вы намеренно друг друга и не притворствовали ли на погибель остальным? Для чего ты (демон) безымянно и неопределенно говоришь о мертвых, а ты (император), как бы выслушав определенное указание по имени, оставив прочих, беспокоишь одного только святого? По изречению демона следовало вырыть все гробы, находящиеся в Дафне, и отправить как можно дальше от взора богов это страшилище. – "Но он говорил не о всех мертвых". – Так почему же не высказал этого прямо? Вероятно тебе, разыгрывающему обманчивое представление, он задал эту загадку. Я, сказал он, говорю о мертвых, чтобы не стало очевидным мое поражение, и кроме того я боюсь назвать святого по имени; а ты понимай сказанное, и вместо всех подвинь мученика, потому что он заградил нам уста. Он знал, что безумие почитателей его так велико, что они не могли понять и столь явного обмана; если бы все пришли в исступление, если бы сошли с ума, и в таком случае не осталось бы непонятым это поражение: так оно ясно и очевидно для всех! Если мертвые тела людей, как говоришь ты, какая-то скверна и мерзость, то тем более трупы животных, насколько этот род презреннее рода человеческого; а близ храма зарыты были кости многих и собак, и обезьян, и ослов; их больше нужно было перенести, если только ты не считаешь людей более обезьян презренными. Где ныне те, которые оскорбляют прекрасное создание Божие – солнце, сотворенное для служения нам, приписывая это светило демону и даже называя его демоном? Солнце разливает свой свет по вселенной, хотя бесчисленные мертвецы лежат в земле, и нигде не скрывает ни лучей своих, ни силы их по причине осквернений; а ваш бог не отвращается и не ненавидит срамной жизни, волхвований и убийств, напротив и любит их, и радуется, и благоволит о них, от наших же тел отвращается, между тем как всякий вид зла самим совершающим его кажется достойным бесконечного осуждения, а тело мертвое и неподвижное не подлежит никакой укоризне и вине. Но таково настроение ваших демонов, что они гнушаются тем, что не гнусно, а почитают и одобряют то, что достойно всякой ненависти и отвращения. Человек добрый не встретит препятствия от мертвого тела ни захотеть чего-нибудь полезного, ни сделать что-нибудь должное, но если он здрав душой, то, живя и у самых гробов, окажет и целомудрие, и справедливость, и всякую добродетель. И всякий художник беспрепятственно сделает все, что относится к его искусству, и предложит нуждающимся в нем, не только сидя близ мертвых, но даже если бы ему нужно было сооружать самые гробницы для умерших; также и живописец, и каменщик, и плотник, и медник, и все исполняют свои дела; один только из всех Аполлон говорит, что мертвые препятствуют ему провидеть будущее. И у нас были мужи великие и дивные, и предсказывали о будущем за четыреста и за тысячи лет и, предсказывая, ничего этого ни требовали, не порицали, не приказывали разрывать гробы мертвых и выбрасывать лежащих, не выдумывали странного и бесстыдного способа раскапывания гробниц; но одни из них, живя среди народов безбожных и нечестивых, а другие находясь среди варваров, где совершалось все, поистине достойное отвращения и омерзения, истинно предсказывали все, и нечистота других нисколько не препятствовала им в предсказании. Почему же это? Потому, что они, если что говорили, говорили по действию истинно божественной силы; а демон, как непричастный этому действию и лишенный его, не мог ничего предсказать; но чтобы не показаться беспомощным, он по необходимости представляет только вероятные, хотя и смешные предлоги. В самом деле, скажи мне, почему он в прежнее время никогда не говорил и не возглашал чего-либо подобного? Потому, что тогда он имел предлог в том, что его не почитают; а когда у него было отнято оправдание, то он прибег к мертвым, опасаясь, чтобы не потерпеть чего-нибудь. Он не хотел быть посрамленным, но вы принудили его к тому, многим служением отняв у него оправдание и не оставив ему возможности укрываться недостатком жертв.

16. Услышав это, лицемер (Юлиан) повелел унести гробницу, чтобы поражение сделалось явным и известным для всех. Если бы тот сказал: по причине святого не могу я говорить, но ничего не трогайте и не тревожьте более, – то это было бы известно одним только его приверженцам, которые постыдились бы передать это другим; а теперь, как бы стараясь разгласить свою слабость, он заставил сделать все то, после чего и желающему невозможно было прикрыть происшедшего. Невозможно уже было поддержать обман, потому что никто из остальных мертвецов, а только один мученик был перенесен оттуда. И не только жители этого города, предместия и селений, но и вдали от этих мест находящиеся, не видя стоящей гробницы и потом спрашивая о причине, тотчас узнавали, что демон, упрашиваемый царем дать предсказание, отвечал, что он не может сделать этого, пока кто-нибудь не удалит от него блаженного Вавилу. Между тем ты, достойный посмеяния, мог бы прибегнуть и к другим уловкам, какие ты часто делаешь, всегда изобретая множество хитростей в затруднительных случаях: так, лидийцу (Крезу) ты сказал, что он, перешедши реку Алис, разрушит великое государство – и показал его на костре; и накануне Саламина ты употребил ту же самую хитрость, и сделал смешное прибавление, потому что изречение: погубишь ты детей жен, было подобно изречению для лидийца; а прибавление: или при посеве Димитры или при сборе ее – весьма смешно и похоже иа то, что говорят шуты на перекрестках. Но ты не захотел этого. Можно было и прикрыть слово неясностью, потому что и это всегда свойственно твоему искусству; но опять стали бы настаивать все, не понявши и требуя разрешения. Также можно было тебе прибегнуть к звездам; и это ведь часто ты делаешь и не стыдишься и не краснеешь, так как речь у тебя не к мужам, обладающим умом, но к скотам и даже безумнейшим скотов; они были не мудрее эллинов, слушавших подобные изречения и не удалившихся от обмана. – "Но они поняли бы ложь". – В таком случае следовало сказать правду одному только жрецу, а он лучше тебя сумел бы прикрыть поражение; а теперь кто убедил тебя, несчастный, ввергнуть себя в столь явное бесстыдство? Но, может быть, ты нисколько не виноват, а царь худо перетолковал, так как, выслушав о мертвых неопределенно, устремился на одного только святого. Да, он обличил тебя и обнаружил обман, но конечно не намеренно, так как невозможно было, чтобы один и тот же и почтил такими жертвами, и с другой стороны оскорбил того же самого. Нет, всех вас вместе помрачила сила мученика и не допустила разуметь происходящее; и хотя все делалось как будто против христиан, но посмеяние обратилось не на терпящих насмешки, а на самих насмешников. Как сумасшедшие всегда представляют себе, что они мстят ближним, нанося удары стенам и угрожая присутствующим возможными и невозможными бедствиями, но срамят своими действиями не их, а самих себя, – так точно было и тогда. Гробница была влекома по всему пути, и мученик, как атлет какой, возвращался со вторым венцом в свой город, в котором он был увенчан и первым. Таким образом, если кто не допускает воскресения (мертвых), то пусть наконец устыдится, взирая на блистательные дела этого мученика после его кончины. Он, как бы какой герой, присоединял трофеи к трофеям, к великим большие и к удивительным удивительнейшие. В самом деле, тогда он боролся с одним только царем, а теперь и с царем и с демоном; тогда он от священной ограды отогнал властителя, а теперь от всей местности Дафны отвел губителя, не рукой действуя, как прежде, но невидимой силой побеждая невидимую. При жизни его человекоубийца не вынес его дерзновения, а по смерти не стерпел его праха ни царь, нп демон, побуждавший царя сделать это. А что он поразил большим страхом этих последних, нежели первого, видно из следующего: тот, взяв его, связал и убил, а эти только перенесли (его тело). Почему ни тот не повелел, ни этот не захотел потопить гробницу? Почему не сокрушил ее и не сжег? Почему не приказал отнести ее в пустыню и необитаемое место? Если это была мерзость и скверна и если по отвращению, а не по страху, он двинул ее оттуда, то не в город следовало вносить эту мерзость, а удалить в горы и леса.