Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель Страница 237

его забыть о письме. Но теперь его охватило внезапное любопытство. Он хочет знать, на что ему рассчитывать. Возможно, эти мрачные фантазии и опасения – лишь плод его легко возбудимой мнительности. Вероятно, прочитав письмо, он вздохнет с облегчением. Толстый летний шмель, такой же, как Леонид, пленник, нашел наконец щель в окне и жужжит на свободе. В убогой тесноте комнаты становится пугающе тихо. Леонид раскрывает лезвие перочинного ножа, чтобы разрезать конверт, но тут гудит старый пароход, маленький и шумный, – забытая игрушка ушедших времен. Слышно, как, вспенивая воду, стучат лопасти колеса. На миг застыв в неподвижности, узорчатая тень виноградной лозы вновь начинает свою причудливую игру на стене. Времени больше нет. Амелия нервничает, зовет его: Леон! Сердце колотится, пока он рвет письмо на мелкие кусочки и разбрасывает их…

Вечное возвращение! Действительно, есть тут что-то в этом роде, удивился Леонид. Сегодняшнее письмо Веры возвращает постыдную для него ситуацию, возникшую пятнадцать лет назад. Исходную ситуацию греха – перед Верой и Амелией. Все полностью совпадало. Почта пришла в присутствии его жены – тогда и сегодня. Лишь теперь он прочел на обратной стороне конверта адрес отправительницы: «Вера Вормзер, loco»[110]. Далее следовало название гостиницы около парка, которая находилась поблизости, через две улицы. И тогда, и теперь Вера приехала, чтобы найти его, застать врасплох. Только вместо летнего шмеля с ним делили плен несколько старых, осенних, астматически жужжащих мух. Леонид услышал свой тихий смех и удивился. Этот страх, эти замирания сердца не просто постыдны – да он глупец. Разве не мог он на глазах у Амелии спокойно разорвать письмо, прочитанное или непрочитанное?! Докучное прошение от общественности, как сотни других, не более того. Пятнадцать лет, нет – пятнадцать и три года! Легко сказать. Но восемнадцать лет – это постоянное превращение. Период жизни, который полностью меняет человека; любые проступки растворяются в этом океане времени, как трусость и непристойность – в любви. Какая же он тряпка, если не смог освободиться от этой мумиеподобной истории, если из-за нее на все утро потерял душевный покой – он, пятидесятилетний, на вершине своего жизненного пути! Все зло, решил он, в двойственности его души. Она оказалась одновременно мягкой и ветреной. Всю жизнь он страдал от «испорченного сердца». Правда, эта формула – он сам чувствовал – грешила против хорошего вкуса, но удачно выражала нездоровое состояние его души. Однако не была ли пугающая чувствительность к бледно-голубому женскому письму доказательством угрызений совести, тонкой натуры джентльмена, которая по прошествии столь долгого времени не может смириться с безнравственным поступком, простить его себе? На этот вопрос Леонид мгновенно и безоговорочно ответил утвердительно. Он одобрил самого себя с некоторой грустью, поскольку за все время его брака с Амелией он, по общему мнению красивый и соблазнительный мужчина, помимо страстного эпизода с Верой мог упрекнуть себя только в девяти-одиннадцати мелких любовных интрижках.

Он глубоко вздохнул и улыбнулся. Теперь он покончит с Верой навсегда. Доктор философии фрейлейн Вера Вормзер. Уже в выборе профессии волнующе проявилась склонность к превосходству. (Фрейлейн? Нет, надо надеяться – фрау. Замужем и не вдова.) В открытое окно видно было облачное небо. Леонид решительно надорвал конверт. Но разрыв был лишь в два сантиметра, когда его руки замерли. Теперь происходило противоположное тому, что случилось в Сен-Жиле. Тогда он хотел распечатать письмо, но разорвал. Теперь хотел разорвать письмо, но распечатывает. С порванного листка насмешливо смотрели на него несколько строчек бледно-голубого женского письма.

Наверху, в начале, уверенными четкими штрихами была написана дата: «7 октября 1936 г.». Сразу видно математика, рассудил Леонид; Амелия ни разу в жизни не датировала письмо. Затем он прочел: «Уважаемый господин заведующий отделом!» Хорошо! Против этого сухого обращения нечего возразить. Оно закончено и тактично, хотя, пожалуй, за этим скрывается тонкая, но явная насмешка. Во всяком случае, это «уважаемый господин заведующий отделом» не дает оснований опасаться чего-то слишком интимного. Почитаем дальше.

«Я вынуждена обратиться к Вам с просьбой. Речь идет не обо мне, а об одном талантливом молодом человеке, который по всем известной причине не может продолжать обучение в гимназии в Германии и хотел бы закончить его здесь, в Вене. Как я слышала, осуществление и облегчение такого перевода находится, многоуважаемый господин, в Вашем особом ведении. Так как здесь, в моем бывшем родном городе, я не знаю никого, кроме Вас, я считаю своим долгом обратиться к Вам с этим крайне важным для меня делом. Если Вы готовы исполнить мою просьбу, служащим Вашего ведомства достаточно известить меня об этом. Тогда в назначенное Вами время этот молодой человек засвидетельствует Вам свое почтение и даст необходимые сведения. Глубоко Вам благодарная Вера В.».

Леонид прочел письмо от начала до конца два раза без остановки. Потом засунул его в карман, осторожно, как драгоценность. Он чувствовал такую слабость и усталость, что ему трудно было открыть дверь и выйти из своей темницы. Каким до смешного ненужным казалось ему теперь мальчишеское бегство в эту тесную комнатушку! Незачем было в смертельном страхе скрывать письмо от Амелии. Леонид мог оставить письмо на столе, а она – взять его. Это было самое невинное письмо в мире – самое коварное в мире письмо. Такие прошения о протекции и вмешательстве он получал по сотне в месяц. Но в этих лаконичных и прямых строках были отстраненность, холод, точно отмеренная осмотрительность, перед которой Леонид чувствовал себя нравственно умаленным. Когда-нибудь – кто знает? – всплывет на Страшном суде такой коварный отточенно-бесстрастный документ, понятный только кредитору и должнику, убийце и жертве, для всех остальных незначительный по содержанию, но для пострадавшего ужасный вдвойне из-за своей невинной оболочки. Бог знает какие внезапные легкомысленные фантазии и припадки могут поразить высокопоставленного чиновника посреди великолепного октябрьского дня! Откуда возникла в этом обычно невинном, чистом сознании мысль о Страшном суде? Леонид уже знал письмо наизусть. «…Находится, глубокоуважаемый господин, в Вашем особом ведении». Так оно и есть, глубокоуважаемый господин! «…Считаю своим долгом обратиться к Вам с этим крайне важным для меня делом». Сухой стиль заявления, и все-таки для понимающего, для виновного – фраза тяжелая, как мрамор, и тонкая, как нежная паутина. «…В назначенное Вами время этот молодой человек засвидетельствует Вам свое почтение и даст необходимые сведения». Необходимые сведения! В этих двух словах раскрывалась бездна, и они же затуманивали ее. Этими словами гордились бы и правовед, и прокурор.

Леонид был оглушен. После вечности восемнадцати лет правда настигла наконец защищенного со