Фредерик Сулье - Мемуары Дьявола Страница 24

Я вышла на прогулку с легким сердцем, размышляя только о цели своего визита; в полной задумчивости я подошла к домику работника и, только увидев его жену, бедняжку Марианну, вспомнила, что пришла проведать больного.

— Я была уверена, что вы придете, — проворковала она, — и высматривала вас в окошко верхней комнаты; когда вы свернули с дороги, я вас узнала… Вы так мило беседовали с этим красавчиком на лошади…

Я почувствовала, как краснею, и поспешно пояснила:

— Ах, да… Какой-то незнакомец спрашивал дорогу на кузницу.

— Однако он совсем, похоже, туда не торопится… Добрую четверть часа он торчал на одном месте, словно памятник.

Реплика Марианны еще больше смутила меня; а добрая женщина щебетала как ни в чем не бывала:

— Ко всему прочему, ему очень повезло, правда? И должно быть, он весьма удивился, когда узнал, кто вы такая?

— О! Видит Бог, я ничего ему не сказала, и он принял меня за поселянку…

— Что ж, тем лучше! Если он еще будет на кузнице, когда вы туда вернетесь, то уж точно остолбенеет!

Тут я поняла, что скоро могу опять его увидеть, и пришла в такое замешательство, будто он уже стоял передо мной. Марианна наверняка заметила мое волнение и забеспокоилась:

— Что, этот господин как-то вам нагрубил?

— Да нет, что вы, вовсе нет.

— Ну и умора, однако! Вы не в себе, и этот, как его… стоял там, словно гвоздями прибитый!

Посмеиваясь, Марианна пристально за мной наблюдала; по ее глазам я поняла, что она не верит ни одному моему слову; я обиделась и раздраженно пробормотала:

— Вот что я принесла для вашего мужа, возьмите.

— Ой, спасибо, барышня, спасибо, — с такой искренней признательностью поблагодарила она, что обиды моей и след простыл. — И еще, миленькая, сделайте божескую милость — попросите господина Феликса, пусть он не отдает никому другому место старшего в плавильне; а то капитан уже грозился, что если мой муж в течение недели не выйдет на работу…

— Мой брат не допустит этого.

— Ой, барышня, с тех пор, как господин Бюре доверил руководство мастерскими господину Феликсу, он не желает ни во что вмешиваться…

— Ну хорошо! Я поговорю с капитаном.

— Да, да! Поговорите с ним, — грустно повторила она и, скорее всего, подталкиваемая какими-то тяжелыми мыслями, позволила себе сказать больше, чем хотела: — Замолвите словечко за моего мужика-бедолагу; рабочим при капитане стало хуже… Лишать их куска хлеба только из-за того, что они имели несчастье заболеть… Какой он недобрый, этот господин Феликс… С тех пор как он появился, все так изменилось… Если бы вы знали, как он меня принял, когда я пришла просить аванс!{81}

Она заплакала, а я слушала ее с леденящим ужасом в душе.

— Марианна! — послышался голос работника, лежавшего пластом на своей койке.

Его жена лучше меня поняла, почему он вмешался.

— Ой, простите ради Бога, барышня… — опомнилась она. — Запамятовала я, ведь господин Феликс… Видит Бог, он такой славный… Вы будете так счастливы!

Я вздрогнула. У меня впереди было целых два года, я совсем забыла, что стану женой Феликса. Мне напомнили об этом так внезапно, да еще после такого прямого обвинения его в жестокосердии, что мороз пробежал по коже. Я побледнела и, почувствовав себя совсем плохо, поднялась, чтобы попрощаться.

Марианна засуетилась:

— Ой, барышня, я вас, верно, разгневала чем-то; смилуйтесь — вы же видите, как мы бедствуем… Мне так страшно!

Несчастная опять заплакала, а я вслед за ней. Сегодня, в этом мрачном каземате, у меня полно времени, чтобы разобраться, что происходило в моей душе, но и теперь я не могу объяснить охватившее меня вдруг безысходное отчаяние; я разрыдалась, поскольку ясно, до глубины души ощутила, что никогда не полюблю Феликса. Было ли это знаком, что я готова полюбить другого? Не знаю… Но эта минута открыла мне все будущие несчастья… Марианна смотрела на меня с удивлением, не в силах понять моего горя. Сколько раз, будучи ребенком, я видела, как молоденьких девушек охватывало это внезапное отчаяние, и сколько раз я слышала от стариков, душа которых давно зачерствела, глубокомысленные слова:

«Это все ерунда, причуды молодости — пройдет; надо дать ей капель».

И посылали за врачом.

Так и я в тот момент, когда небо, казалось, приоткрыло завесу над моим будущим, перед лицом охватившего меня ужаса поступила, как те старики; я подавила отчаяние, сдержала слезы и не поверила возмутившейся душе. И нашла причину своих слез:

— Я заболела! Мне дурно!

Ведь гораздо естественнее и разумнее объяснить неожиданные рыдания недомоганием тела, а не души.

— Может, вас проводить? — участливо предложила Марианна.

— Нет, нет! — резко воспротивилась я. — Мне лучше пойти одной.

Да! Я нуждалась в одиночестве.

Раньше я стремилась к нему, чтобы свободно и радостно погружаться в свои грезы, теперь же мне хотелось, чтобы никто не мешал плакать.

Полная грусти, я вышла на дорогу к дому. Дойдя до места, где заговорил со мной незнакомец, я невольно остановилась, хотя уже не думала о нем. Может, от наших душ исходят какие-то флюиды симпатии{82}, которые затем продолжают парить в воздухе? Я была еще несмышленым ребенком, но я остановилась и оглянулась. Это место уже обладало притягательной силой, которой я не без удовольствия поддалась. Неуловимое ощущение быстро прошло, не оставив ни желаний, ни сожалений, но домой я вернулась со сжавшимся от волнения сердцем. Отчаяние улетучилось, плакать уже не хотелось, но стремление побыть одной осталось. Ортанс, встретив меня в салоне, предупредила:

— Генриетта, подумай, как лучше тебе приодеться к обеду: у нас гость.

— Да ну? И кто же? — Я встрепенулась, словно эта новость явилась для меня совершенной неожиданностью.

— Молодой человек, господин Ланнуа; отец направил его сюда на несколько месяцев, чтобы он обучился сталеплавильному делу.

— Как! На несколько месяцев? — поразилась я.

— По-видимому… Но почему у тебя такой изумленный вид? Разве такое случается в первый раз? Иди же, одевайся!

Напомню, мне было всего шестнадцать лет; от грустных мыслей не осталось ни следа, я с радостью предвкушала удивленную мину господина Ланнуа. А чтобы он и в самом деле остолбенел при виде барышни, которую принял за крестьянку, я решила предстать перед ним во всей красе. Я достала самое модное платье с изящными вышивками, чтобы показаться ему в своем самом роскошном наряде: вновь мне хотелось шалить и проказничать, как ребенку. Но вскоре во мне заговорила взрослая девушка. Пусть простит меня тот, кто прочитает эти строки; только заживо заточенная, как я, возможно, имеет право выдавать тайны женской души. Так вот течение моих мыслей внезапно переменилось, я отбросила идею шутить с нашим гостем и повесила обратно свое умопомрачительное платье. Я оделась весьма просто, найдя, что в таком виде понравлюсь ему больше, чем разрядившись в пух и прах; я стала вдруг серьезной, а потому хотела выглядеть соответственно.

Я спустилась вниз, когда все гуляли по саду. Леон беседовал с моим братом; изумление и смущение его были столь сильными, что он не смог скрыть их от моего братца; гамма его чувств очаровала меня.

— Что с вами? — удивился брат.

Я подошла уверенной походкой. Не могу передать, какое ощущение счастья я испытала, видя, как он трепещет.

— Боже мой, сударь! — чуть не задохнулся Леон. — Я уже имел несчастье встретить эту девушку…

— Каково! Имел несчастье! — захохотал мой брат. Я тоже не удержалась от смеха.

Леон пришел в полное замешательство. По мере того, как он терял присутствие духа, я все больше его обретала; я смеялась от всего сердца, по-детски откровенно, испытывая неведомые раньше чувства и не подозревая, что в таком веселье слишком много от самолюбования. Смущение Леона перешло в грусть; он был еще так молод — ему только что исполнилось восемнадцать; его смутил такой насмешливый прием, и он не знал, что сказать.

— Ну, — поинтересовался брат, — так что же произошло?

Леон мне нравился именно таким — робким и смущенным, а потому я не захотела прийти ему на помощь; наконец он справился с собой и пробормотал тихим умоляющим голосом:

— Я встретил барышню, закутанную в плащ… Принял ее за простолюдинку и спросил дорогу на кузницу…

— И конечно, малопочтительным тоном? — уточнил брат.

— Не думаю, что я нагрубил… Но, вы же знаете, как принято…

— О да, — опять рассмеялся мой брат, — в наших краях принято обращаться запросто, а потому частенько кричат: «Эй, девушка!»

— Да, сударь.

— Ну что ж, принесите сударыне свои извинения; уверен, она их примет.

Господин Бюре удалился с довольно безучастным видом, оставив нас с глазу на глаз. Леон не смел взглянуть на меня; его замешательство зашло так далеко, что начало передаваться и мне; покраснев, он вдруг закатал рукав, отвязал маленький волосяной шнурок и протянул его мне.