Лев Толстой - Анна Каренина Страница 24

смерти, ужасно боюсь смерти. - Он содрогнулся. - Да выпей что-нибудь. Хочешь

шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к цыганам! Знаешь, я очень

полюбил цыган и русские песни.

Язык его стал мешаться, и он пошел перескакивать с одного предмета на

другой. Константин с помощью Маши уговорил его никуда не ездить и уложил

спать совершенно пьяного.

Маша обещала писать Константину в случае нужды и уговаривать Николая

Левина приехать жить к брату.

XXVI

Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал домой.

Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных

дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий,

недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции,

узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в

неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с

подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще

в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе

рядчика и о том, что отелилась Пава, - он почувствовал, что понемногу

путаница разъясняется и стыд и недовольство собой проходят. Это он

почувствовал при одном виде Игната и лошадей; но когда он надел привезенный

ему тулуп, сел, закутавшись, в сани и поехал, раздумывая о предстоящих

распоряжениях в деревне и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою,

донскую, надорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе стал понимать то,

что с ним случилось. Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть. Он

хотел теперь быть только лучше, чем он был прежде. Во-первых, с этого дня он

решил, что не будет больше надеяться на необыкновенное счастье, какое ему

должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать

настоящим. Во-вторых, он уже никогда не позволит себе увлечься гадкою

страстью, воспоминанье о которой так мучало его, когда он собирался сделать

предложение. Потом, вспоминая брата Николая, он решил сам с собою, что

никогда уже он не позволит себе забыть его, будет следить за ним и не

выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется

плохо. А это будет скоро, он это чувствовал. Потом и разговор брата о

коммунизме, к которому тогда он так легко отнесся, теперь заставил его

задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда

чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и

теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым,

он, хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет еще больше

работать и еще меньше будет позволять себе роскоши. И все это казалось ему

так легко сделать над собой, что всю дорогу он провел в самых приятных

мечтаниях. С бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он в девятом

часу ночи подъехал к своему дому.

Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его

доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала

еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Легавая

сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об

его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние лапы ему на

грудь.

- Скоро ж, батюшка, вернулись, - сказала Агафья Михайловна.

- Соскучился, Агафья Михайловна. В гостях хорошо, а дома лучше, -

отвечал он ей и прошел в кабинет.

Кабинет медленно осветился внесенной свечой. Выступили знакомые

подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушником,

который давно надо было починить, отцовский диван, большой стол, на столе

открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь с его почерком. Когда он

увидал все это, на него нашло на минуту сомнение в возможности устроить ту

новую жизнь, о которой он мечтал дорогой. Все эти следы его жизни как будто

охватили его и говорили ему: "Нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим, а

будешь такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой,

напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья,

которое не далось и невозможно тебе".

Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил, что не надо

подчиняться прошедшему и что с собой сделать все возможно. И, слушаясь этого

голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал

гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За

дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.

Вошел приказчик и сказал, что все, слава богу, благополучно, но

сообщил, что греча в новой сушилке подгорела. Известие это раздражило

Левина. Новая сушилка была выстроена и частью придумана Левиным. Приказчик

был всегда против этой сушилки и теперь со скрытым торжеством объявлял, что

греча подгорела. Левин же был твердо убежден, что если она подгорела, то

потому только, что не были приняты те меры, о которых он сотни раз

приказывал. Ему стало досадно, и он сделал выговор приказчику. Но было одно

важное и радостное событие: отелилась Пава, лучшая, дорогая, купленная с

выставки корова.

- Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь, я пойду взгляну, -

сказал он приказчику.

Скотная для дорогих коров была сейчас за домом. Пройдя через двор мимо

сугроба у сирени, он подошел к скотной. Пахнуло навозным теплым паром, когда

отворилась примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным светом фонаря,

зашевелились на свежей соломе.. Мелькнула гладкая черно-пегая широкая спина

голландки. Беркут, бык, лежал с своим кольцом в губе и хотел было встать, но

раздумал и только пыхнул раза два, когда проходили мимо. Красная красавица,

громадная, как гиппопотам, Пава, повернувшись задом, заслоняла от входивших

теленка и обнюхивала его.

Левин вошел в денник, оглядел Паву и поднял красно-пегого теленка на

его шаткие длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась,

когда Левин подвинул к ней телку, и, тяжело вздохнув, стала лизать ее

шершавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала носом под пах свою мать и

крутила хвостиком.

- Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, - говорил Левин, оглядывая

телку. - В мать! Даром что мастью в отца. Очень хороша. Длинна и пашиста.

Василий Федорович, ведь хороша? - обращался он к приказчику, совершенно

примиряясь с ним за гречу под влиянием радости за телку.

- В кого же дурной быть? А Семен рядчик на другой день вашего отъезда

пришел. Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, - сказал приказчик.

- Я вам прежде докладывал про машину.

Один этот вопрос ввел Левина во все подробности хозяйства, которое было

большое и сложное, и он прямо из коровника пошел в контору и, поговорив с

приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и прямо прошел наверх в

гостиную.

XXVII

Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал

весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и

противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина.

Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью,

которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал

возобновить с своею женой, с своею семьей.

Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было для него священным

воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении

повторением того прелестного, святого идеала женщины, каким была для него

мать.

Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он

прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему

семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства

его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел;

для Левина это было главным делом жизни, от которого зависело все ее

счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!

Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда пил чай, и уселся в

своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим

обычным: "А я сяду, батюшка", села на стул у окна, он почувствовал что, как

ни странно это было, он не расстался с своим мечтами и что он без них жить

не может. С ней ли, с другою ли, но это будет. Он читал книгу, думал о том,

что читал, останавливаясь, чтобы слушать Агафью Михайловну, которая без

устали болтала; и вместе с тем разные картины хозяйства и будущей семейной