Альфонс Доде - Джек Страница 24

Началось с главного — с обеденного стола: отныне Джек уже не сидел возле директора, он был не только приравнен к прочим воспитанникам, но даже сделался жертвой, козлом отпущения для других. Никакого вина, никаких пирожных!

«Шиповник», как и всем, «шиповник» — кисло-сладкий и мутный, покрытый отвратительной пеной, точно вода во время половодья, содержащий, как, и она, немало инородных тел. А какие со всех сторон ненавидящие взгляды, какие язвительные намеки!

При нем намеренно то и дело упоминали д'Аржантона. Никакой он, мол, не поэт, просто эгоист и хвастун. А что до его знатности, то все знают ей истинную цену: пресловутые сумрачные, бесконечные коридоры, где якобы прошло его безотрадное детство, действительно существовали, да только не в старинном замке, затерянном в горах, а при жалких меблированных комнатах, которые содержала его тетушка на улице Фурси, затерявшейся среди извилистых и сырых переулков вокруг церкви св. Павла. Эта славная женщина была родом из Оверни, и все помнили, как она кричала своему племяннику, так что голос ее был слышен во всех этих пресловутых коридорах: «Амори, голубчик! Принеси-ка мне ключ от комнаты шемь бит! (Семь бис)». И виконт приносил ключ от комнаты шемь биш.

Злобные насмешки над поэтом, которого Джек терпеть не мог, забавляли мальчика, но что-то все же не позволяло ему смеяться и принимать участие в бурном веселье «питомцев жарких стран», которые подобострастно и с удовольствием хихикали при любой шутке Моронваля. Дело в том, что вслед за этими анекдотами о д'Аржантоне неизменно начинались намеки на «некую особу», и, хотя никто не упоминал ее имени, Джек трепетал, смутно догадываясь, о ком идет речь. По мнению сотрапезников, существовала неразрывная связь между Амори д'Аржантоном, этим незадачливым претендентом на звание великого человека, этим нелепым фатом, и той самой «некоей особой», которую ребенок обожал и чтил больше всего на свете.

Почти в каждом разговоре обязательно упоминалось герцогство де Баранси.

— А где оно, по-вашему, расположено, это герцогство? — надрывался Лабассендр. — В Турени или же в Конго?

— Так или иначе следует признать, что его отлично содержат… — подхватывал доктор Гирш, подмигивая собеседникам.

— Браво, браво!.. Вот именно, отлично содержат!

И все хохотали, буквально корчились от смеха.

Нередко заходила речь также и о знаменитом лорде Пимбоке, начальнике главного штаба индийской армии.

— Я его близко знал, — говорил доктор Гирш, — это он командовал полком тридцати шести папаш.

— Браво! Тридцати шести папаш!

Джек низко опускал голову, разглядывал хлеб, не сводил глаз с тарелки; он даже не решался плакать, он только задыхался от этих едких насмешек. Иногда он даже не понимал, о чем идет речь, но по ехидному выражению лиц почтенных педагогов, по омерзительному их смеху он догадывался, что его хотят оскорбить.

И тогда г-жа Моронваль мягко говорила:

— Джек, милый! Взгляните, что делается на кухне.

Потом она вполголоса выговаривала шутникам.

— Подумаешь! — усмехался Лабассендр. — Он же ничего не понимает.

Разумеется, бедняга многого не понимал, но первые горести давали пищу его уму, и он до изнеможения доискивался причин той злобы и презрения, которыми его окружали. Услышанные за столом скрытые намеки западали ему в душу как тягостное подозрение.

Джеку уже давно было известно, что у него нет отца, что фамилия у него ненастоящая и что у его матери нет мужа, и теперь это сделалось источником его тревожных размышлений. Он стал необыкновенно обидчив. Однажды, когда дылда Сайд обозвал его «сыном курвочки», Джек не рассмеялся, как прежде, а набросился на египтянина и так сдавил ему шею судорожно сведенными руками, что чуть было не задушил. Услышав вопли Сайда, прибежал Моронваль, и юному де Баранси впервые после поступления в гимназию довелось познакомиться с дубинкой.

С того самого дня со всеми привилегиями Джека было покончено. Отныне мулат наказывал его при всяком удобном случае: бить белого было так приятно! Теперь положение Джека отличалось от положения Маду только тем, что воспитанник де Баранси не работал на кухне. Не следует думать, что столь решительные перемены в гимназии хоть сколько-нибудь улучшили участь маленького короля. Напротив, больше, чем когда бы то ни было, он служил козлом отпущения для всех этих потерпевших крушение честолюбцев. Лабассендр то и дело награждал его пинками, доктор Гирш по-прежнему драл за уши, а «Дядька с дубинкой» заставлял жестоко расплачиваться за провал затеи с журналом.

— Никогда довольны, никогда довольны, — повторял несчастный негритенок, доведенный до отчаяния жестоким обращением своих хозяев.

Ко всем его страданиям прибавилась еще мучительная тоска по родине, она стала нестерпимой с приходом весны, с таким волнующим для него возвращением тепла и солнца, но особенно после памятного посещения Зоологического сада, — оно оживило в нем воспоминания о родных краях, и он с трепетом прислушивался к их смутному зову.

Сначала тоска этого маленького изгнанника выражалась в упрямом молчании, в том, что он теперь безропотно, даже не пытаясь бунтовать, сносил все требования и колотушки. Потом на лице Маду появилось выражение решимости и необычайного возбуждения. Когда он носился по дому и саду, исполняя свои многочисленные обязанности, могло показаться, будто он идет прямо к какой-то далекой, неведомой другим цели, и думать так заставлял его пристальный взгляд: он словно был устремлен на кого-то, кто шел впереди и властно призывал негритенка следовать за собой.

Однажды вечером, когда Маду укладывался спать, Джек услышал, как он что-то тихонько бормочет на своем странном, будто журчащем языке, и спросил:

— Ты что, Маду, поешь?

— Нет, мусье, мой не петь, а говорить по-неггски.

И он все откровенно рассказал другу. Он решил бежать. Он уже давно это задумал, да вот только ждал солнца, чтобы привести в исполнение свой план. И теперь, когда солнышко снова сияет, Маду вернется в Дагомею и разыщет Керику. Если Джек согласен уйти с ним, они пешком доберутся до Марселя, спрячутся на каком-нибудь корабле и вместе поплывут по морю. Ничего плохого с ними не случится, ведь при нем гри-гри; Джек стал отказываться. Как ни худо ему было, но страна Маду-Гезо не прельщала его. Страшный чан из красной меди, наполненный отрубленными головами, всплыл в его памяти. А, главное, там он окажется еще дальше от матери.

— Ладно! — спокойно сказал негр. — Ты оставаться гимназии, я — убегать один.

— А когда ты отправляешься?

— Завтра, — ответил негритенок решительным тоном и тут же закрыл глаза, чтобы поскорее заснуть, словно он хотел накопить как можно больше сил.

Следующее утро было посвящено «занятиям по методе», как выражались в гимназии. В такие дни все собирались в большой Гостиной, ибо там стояла фисгармония, необходимая для уроков выразительного чтения, которые проводила г-жа Декостер. Войдя туда, Джек заметил, что Маду безмолвно натирает пол огромной залы, и подумал, что его приятель отказался от своего плана.

Уже час или два «питомцы жарких стран» усердно двигали челюстями, запоминая «очертания слов». Внезапно дверь приоткрылась, и в нее просунулась голова Моронваля.

— Маду не здесь?

— Нет, мой друг, — ответила г-жа Моронваль-Декостер, — я послала его на рынок за провизией.

Слово «провизия» вызвало на ребячьих лицах выражение неподдельного счастья, и все воспитанники без труда воспроизвели бы точное очертание этой вокабулы, если бы от них того потребовали. Ведь их до того скудно кормили! Джек, менее изголодавшийся, нежели остальные, сразу припомнил вчерашний разговор с негритенком — он произошел перед самым сном, и мальчик был не до конца уверен, что все это было наяву.

Директор ушел, но минуту спустя вернулся.

— Ну что? Где Маду?

— Он еще не возвращался… Просто ума не приложу, куда он делся, — ответила г-жа Моронваль уже с некоторой тревогой в голосе.

Десять часов, одиннадцать, а Маду все нет. Урок давно закончился. Обыкновенно в этот час из находившейся в полуподвальном этаже кухни, кстати сказать, тесной и жалкой, неслись запахи горячей пищи, возбуждавшей лютый аппетит гимназистов. Но в то утро не было ничего, ни овощей, ни мяса, а Маду все не появлялся.

— Уж не стряслось ли с ним чего?.. — говорила г-жа Моронваль, более терпимая, чем ее угрюмый муж, который то и дело выскакивал к воротам с дубинкой в руке, поджидая возвращения негритенка.

Наконец на всех стенных и башенных часах, на всех соседних колокольнях пробило двенадцать ударов — то был час завтрака, который делит рабочий день на две примерно равные половины. На этот веселый перезвон пустые желудки обитателей ответили заунывным урчанием. И в то время, как на расположенных поблизости фабриках воцарялась тишина и даже в самых бедных хибарах зажглись очаги, а на них потрескивало жаркое, распространяя вокруг аппетитный запах, педагоги и ученики, не зная, как убить время, пребывали в нетерпеливом ожидании манны небесной, но манна так на них и не посыпалась.