Кен Кизи - Над кукушкиным гнездом Страница 24

— Я! — Кричит Чесвик и вскакивает.

— Все, кто за, поднимите руки. Ну, кто за?

Поднимает руку Чесвик. Кое-кто из острых озирается — есть ли еще дураки? Макмерфи не верит своим глазам.

— Кончайте эту ерунду. Я думал, вы можете голосовать насчет порядков в отделении и прочих дел. Разве не так, доктор?

Доктор кивает, потупясь.

— Так кто хочет смотреть игры?

Чесвик тянет руку еще выше и сердито оглядывает остальных. Сканлон мотает головой, а потом поднимает руку над подлокотником кресла. И больше никто. У Макмерфи язык отнялся.

— Если с этим вопросом покончено, — говорит сестра, — может быть, продолжим собрание?

— Ага, — говорит он и оползает в кресле так, что его шапка чуть не касается груди. — Ага, продолжим наше собачье собрание.

— Ага, — говорит Чесвик, сердито оглядывает людей и садится, — ага, продолжим наше сволочное собрание. — Он мрачно кивает, потом опускает подбородок на грудь и сильно хмурится. Ему приятно сидеть рядом с Макмерфи и быть таким храбрым. Первый раз у него в проигранном деле нашелся союзник.

Макмерфи так зол и они ему так противны, что после собрания он ни с кем не разговаривает. Билли Биббит сам подходит к нему.

— Рэндл, — говорит Билли, — кое-кто из нас пять лет уже здесь. — Он терзает скрученный в трубку журнал, на руках его видны ожоги от сигарет. — А кое-кто останется здесь еще надолго-надолго — и после того как ты уйдешь, и после того, как кончатся эти финальные игры. Как ты… Не понимаешь… — Он бросает журнал и уходит. — А, что толку.

Макмерфи глядит ему вслед, выгоревшие брови снова сдвинуты от недоумения.

Остаток дня он спорит с остальными о том, почему они не голосовали, но они не хотят говорить, и он как будто отступает, больше не заводит разговоров до последнего дня перед началом игр.

— Четверг сегодня, — говорит он и грустно качает головой.

Он сидит на столе в ванной комнате, ноги положил на стул, пробует раскрутить на пальце шапку. Острые бродят по комнате, стараются не обращать на него внимания. Уже никто не играет с ним в покер и в очко на деньги — когда они отказались голосовать, он так разозлился, что раздел их чуть не догола, все они по уши в долгах и боятся залезать дальше — а на сигареты играть не могут, потому что сестра велела снести все сигареты на пост для хранения, говорит, что заботится об их же здоровье, но они понимают — для того, чтобы Макмерфи не выиграл все в карты. Без покера и очка в ванной тихо, только звук репродуктора доносится из дневной комнаты. До того тихо, что слышишь, как ребята наверху, в буйном, лазают по стенам да время от времени подают сигнал «У-у, у-у, у-у-у» равнодушно и скучно, как младенец кричит, чтобы укричаться и уснуть.

— Четверг, — снова говорит Макмерфи.

— У-у-у, — вопит кто-то на верхнем этаже.

— Это Гроган, — говорит Сканлон и глядит на потолок. Он не хочет замечать Макмерфи. — Горлан Гроган. Несколько лет назад прошел через наше отделение. Не хотел вести себя тихо, как велит мисс Гнусен, помнишь его, Билли? Все «У-у, у-у», я думал, прямо рехнусь. С этими остолопами одно только можно — кинуть им пару гранат в спальню. Все равно от них никакой пользы…

— А завтра пятница, — говорит Макмерфи. Не дает Сканлону увести разговор в сторону.

— Да, — говорит Чесвик, свирепо оглядывает комнату, — завтра пятница.

Хардинг переворачивает страницу журнала.

— То есть почти неделя, как наш друг Макмерфи живет среди нас и до сих пор не сверг правительство, — ты это имел в виду, Чесвикульчик? Господи, подумать только, в какую бездну равнодушия мы погрузились — позор, жалкий позор.

— Правительство подождет, — говорит Макмерфи. — А Чесвик говорит: завтра по телевизору первый финальный матч; и что же мы будем делать? Снова драить эти поганые ясли?

— Ага, — говорит Чесвик. — Терапевтические ясли мамочки Гнусен.

У стены ванной я чувствую себя шпионом: ручка моей швабры сделана не из дерева, а из металла (лучше проводит электричество) и полая, места хватит, чтобы спрятать маленький микрофон. Если старшая сестра нас слушает, ох и задаст она Чесвику. Вынимаю из кармана затвердевший шарик жвачки, отрываю от него кусок и держу во рту, размягчаю.

— Давайте-ка еще раз, — говорит Макмерфи. — Посчитаем, сколько будут голосовать за меня, если я опять попрошу включать телевизор днем?

Примерно половина острых кивают: да — но голосовать будут, конечно, не все. Он снова надевает шапку и подпирает подбородок обеими ладонями.

— Ей-богу, не понимаю вас. Хардинг, ты-то чего косишь? Боишься, что старая стервятница руку отрежет, если поднимешь?

Хардинг вздергивает жидкую бровь.

— Может быть. Может быть, боюсь, что отрежет, если подниму.

— А ты, Билли? Ты чего испугался?

— Нет. Вряд ли она что-нибудь с-с-сделает, но… — Он пожимает плечами, вздыхает, вскарабкивается на пульт, с которого управляли душами, и садится там, как мартышка, — просто я думаю, что от голосования н-н-не будет никакой пользы. В к-к-конечном счете. Бесполезно, м-мак.

— Бесполезно? Скажешь! Да вам руку поупражнять — и то польза.

— И все-таки рискованно, мой друг. Она всегда имеет возможность прижать нас еще больше. Из-за бейсбольного матча рисковать не стоит, — говорит Хардинг.

— Кто это сказал? Черт, сколько лет я уже не пропускал финалов. Один раз я в сентябре сидел — так даже там позволили принести телевизор и смотреть игры: иначе у них вся тюрьма взбунтовалась бы. Может, вышибу, к черту, дверь и пойду куда-нибудь в бар смотреть игру — я и мой приятель Чесвик.

— Вот это уже соображение по существу, — говорит Хардинг и бросает журнал. — Может быть, проголосуем завтра на собрании? «Мисс Гнусен, вношу предложение перевести палату en masse[1] В «Час досуга» на предмет пива и телевидения».

— Я бы поддержал предложение, — говорит Чесвик. — Правильное, черт возьми.

— К свиньям твои массы, — говорит Макмерфи. — Мне надоело смотреть на вас, старушечья рота; когда мы с Чесвиком отвалим отсюда, ей-богу, заколочу за собой дверь. Вы, ребятки, оставайтесь, мамочка не разрешит вам переходить улицу.

— Да ну? В самом деле? — Фредриксон еще раньше подошел к Макмерфи.

— Прямо высадишь своим большим башмаком эту дверь, настоящий мужчина? О-о, с тобой шутки плохи.

Макмерфи почти и не взглянул на Фредриксона: он знает, что Фредриксон может корчить из себя крутого парня, только крутость с него слетает при малейшем испуге.

— Так что, настоящий мужчина, — не унимается Фредриксон, — высадишь дверь, покажешь нам, какой ты герой?

— Нет, фред. Неохота портить ботинок.

— Вон что? А то ты очень развоевался — так как же ты вырвешься отсюда?

Макмерфи оглядывает комнату.

— Ну что, если захочу, возьму стул и высажу сетку из какого-нибудь окна…

— Вон что? Высадишь, да? Раз, и готово? Ну что ж, посмотрим. Давай, герой, спорю на десять долларов, что не сможешь.

— Не утруждай себя, мак, — говорит Чесвик. — Фредриксон знает, что ты только стул сломаешь и окажешься в буйном. Когда нас сюда перевели, нам в первый же день продемонстрировали эти сетки. Сетки эти не простые. Техник взял стул вроде того, на котором ты ноги держишь, и бил, пока не разбил стул в щепки. На сетке даже вмятины хорошей не сделал.

— Ладно, — говорит Макмерфи и опять озирается. Вижу, что его это задело. Не дай бог, если старшая сестра подслушивает: через час он будет в буйном отделении. — Нужно что-нибудь потяжелее. Столом, может?

— То же самое, что стул. То же дерево, тот же вес.

— Ладно, черт побери, сообразим, чем мне протаранить эту сетку. А вы, чудаки, если думаете, что мне слабо, вас ждет большая неожиданность. Ладно… Что-нибудь больше стула и стола… Если бы ночью, я бы бросил в окно этого толстого негра — он тяжелый.

— Мягковат, — говорит Хардинг. — Пройдет сквозь сетку, только нарезанный кубиками, как баклажан.

— А если кроватью?

— Во-первых, не поднимешь, а во-вторых, слишком большая. Не пройдет в окно.

— Поднять-то подниму. Черт, да вот же: на чем Билли сидит. Этот большой пульт с рычагами и ручками. Он-то твердый, а? И веса в нем точно хватит.

— Ну да, — говорит Фредриксон. — То же самое, что прошибить ногой стальную дверь на входе.

— А пульт чем плох? К полу вроде не прибит.

— Да, не привинчен — держат его три-четыре проводка… Но ты посмотри на него как следует.

Все смотрят. Пульт — из цемента и стали, размером в половину стола и весит, наверно, килограммов двести.

— Ну, посмотрел. Он не больше сенных тюков, которые я взваливал на грузовики.

— Боюсь, мой друг, что это приспособление будет весить больше, чем ваши сенные тюки.

— Примерно на четверть тонны, — вставляет Фредриксон.

— Он прав, мак, — говорит Чесвик. — Он ужасно тяжелый.