Жорж Санд - Нанон Страница 24

— О жалкий юнец! — воскликнул господин Костежу. — Вы мне лжете! Вы разыгрываете благородные чувства и злоупотребляете моей неразумной доверчивостью. Вы хотите дезертировать и перейти во вражеский лагерь. Смотрите — вы изобличены!

С этими словами он сунул Эмильену письмо, адресованное господину Премелю и подписанное маркизом де Франквилем, где содержалось следующее:

«Поскольку мой сын Эмильен решил приехать ко мне, но ввиду отсутствия денег и злобных подозрений со стороны властей, его бегство сопряжено с серьезными трудностями, посоветуйте ему стать волонтером республиканской армии и поступить как многие сыновья из благородных семейств, которые, попав на войну, находили способы дезертировать».

— Это подлая клевета! — закричал Эмильен, дрожа от гнева. — Мой отец не мог написать такое!

— И тем не менее это его почерк, — продолжал господин Костежу. — Посмотрите внимательно. Можете ли вы поклясться честью, что он подделан?

Вопрос озадачил Эмильена: он редко получал письма от отца и плохо знал его руку.

— Этого я сделать не могу, но клянусь всем святым в моей жизни, что никогда не согласился бы обесчестить себя, и если мой отец почел меня способным на такую низость, тому виной бесстыдное измышление Премеля.

Он говорил с таким жаром и достоинством, что господин Костежу, не спускавший с него внимательных глаз, под взглядом которых Эмильен не дрогнул, резко сказал ему:

— Возможно, это и так, но где доказательства? Сегодня утром революционным трибуналом нашей провинции подписан приказ о вашем аресте. Премель сидит в тюрьме — его давно уже подозревали в том, что он поддерживает связи со своими прежними господами. В наши руки попали все его бумаги, и когда я стал их разбирать, то сразу обнаружил это письмо. Если оно подлинное, вы преступник, а то, что оно написано рукой вашего отца, подтверждают другие письма и деловые бумаги. Впрочем, судебные процессы подобного рода занимают так мало времени, что графологов приглашать некогда. Вам остается только одно: если вы действительно невиновны, чего я всей душой желаю, постарайтесь обжаловать приговор и по возможности доказать, что вы никогда не поручали Премелю сообщать отцу о вашей готовности исполнить его волю.

— Я это докажу. Господин приор свидетель тому, что я не желал отвечать на отцовское предложение эмигрировать.

— Вы не пожелали ответить, стало быть, не отказались.

— Господин приор…

— Называйте его гражданин Фрюктюё: больше нет ни приоров, ни священников.

— Как вам угодно! Гражданин Фрюктюё вам скажет…

— Он ничего мне не скажет, его и вызвать-то будет некогда, к тому же советую вам не напоминать о существовании Фрюктюё — для его же блага! Через три дня вас помилуют или приговорят…

— К смерти?

— Или к тюремному заключению до тех пор, пока не закончится война; все зависит от того, в какой степени вас признают виновным.

— В какой степени? А вы, мой старый друг, вы не допускаете мысли, что я действительно невиновен, и вы, адвокат, заявляете до суда, что меня непременно засудят?

Господин Костежу раздраженно потер лоб. Глаза его метали молнии. Потом он побледнел и сел на стул с видом человека, чьи силы иссякли.

— Молодой человек, — сказал он, — сейчас я выполняю свой тяжкий долг перед революцией, и тут не может быть ни друзей, ни защитников. Перед вами обвинитель и судья Костежу. В прошлом году я был жирондистом и тешился многими глупыми иллюзиями накануне отъезда из провинции, но теперь стал тем, кем обязан быть каждый истинный патриот. Я видел политическую беспомощность лучших из числа умеренных революционеров, видел, как подавляющее большинство их подло предавало Францию. Те, что были принесены в жертву революции, заплатили за других, разжегших гражданскую войну в стране. Они стояли на пути граждан, облеченных властью, которые поклялись спасти отечество любой ценой. Нужно было убрать с дороги и уничтожить смутьянов, как следовало растоптать в душе всякую жалость, привязанности, угрызения совести. Пришлось убивать женщин и детей… Повторяю — так было нужно! — Произнося свою речь, господин Костежу кусал носовой платок. — И мы станем действовать таким образом и впредь, потому что и впредь это будет нужно. Знайте: если вы испытали хотя бы минутное колебание в выборе между вашим отцом и республикой, вы пропали, и я не в силах спасти вас.

— Я не колебался ни одной минуты! Но если мне отказываются верить и к тому же не позволяют оправдаться, тогда я действительно погиб. Хорошо, сударь, извольте — я готов умереть. Хотя мне мало лет, я вполне сознаю, что родился в такое время, когда человеческая жизнь ничего не стоит. Я умру без страха, но могу ли я надеяться, что мои друзья и сестра…

— Молчите! Не произносите их имен. Пускай никто не знает, что они существуют. Покамест из вашей общины не поступило на них доноса. Пускай себе живут в своей норе и не напоминают о себе!

— Ваш совет, которому, можете быть уверены, я последую, служит мне доказательством того, что вы сделаете все возможное для их спасения, и я вас заранее благодарю. Я не прошу пощады — велите отвести меня в тюрьму, где мои дни будут омрачены одной мыслью, что вы усомнились в моей искренности.

Господин Костежу, казалось, дрогнул. Дюмон бросился перед ним на колени, твердя о невиновности и глубоком патриотизме Эмильена и умоляя старого друга его спасти.

— Это не в моих силах, — сказал господин Костежу. — Лучше подумайте о себе.

— Благодарю за совет, но мне это совершенно ни к чему, — ответил Дюмон. — Я старый человек. Пусть делают со мной что хотят, и раз вы не можете помочь моему молодому господину, пускай меня тоже засудят, посадят в тюрьму и, если дойдет до 3 того, гильотинируют вместе с ним.

— Замолчите вы, несчастный! — воскликнул господин Костежу. — Есть люди, которые с радостью поймают вас на слове.

— Правильно! Замолчи, Дюмон, — сказал Эмильен, обнимая старика. — Тебе умирать нельзя: я назначаю тебя своим наследником и завещаю тебе свою сестру. — И, глядя прямо в глаза господину Костежу, Эмильен добавил: — Довольно, сударь. Если, по-вашему, я лжец и трус, велите взять меня под стражу.

— Кто-нибудь видел, как вы входили ко мне? — нетерпеливо спросил адвокат.

— Мы ни от кого не таились, — ответил Эмильен. — Всякий мог нас видеть.

— Вы с кем-нибудь разговаривали?

— Знакомых нам не попадалось, и разговаривать было не с кем.

— Вы называли свои имена служителю, который проводил вас ко мне в кабинет?

— Не понимаю, сударь, о чем вы. Ваш слуга нас знает и впустил нас, не спросив, кто мы такие.

— Хорошо. Уходите, — сказал господин Костежу, открывая потайную дверцу за книжной полкой. — Постарайтесь покинуть город, ни с кем не разговаривая и нигде не останавливаясь. Должен вам сказать, что, если вас схватят, за этот побег я поплачусь головой. Когда я приглашал вас сюда, чтобы обсудить наши дела, я не знал, что вы под подозрением. Поэтому, чтобы вы не думали, будто я заманил вас в ловушку, немедленно уходите.

XII

Эмильен молча взял за руку Дюмона, и, даже не поблагодарив господина Костежу, оба стремглав спустились по лестнице. Они вместе перешли улицу, а затем Эмильен показал Дюмону обратную дорогу и сказал:

— Не торопись, иди не оглядываясь, нигде не задерживайся, не показывай вида, что ты меня ждешь. Я хочу еще переговорить с господином Костежу и тебя догоню на проселке. Только, пожалуйста, не дожидайся меня, или мы оба пропали. Если ты меня не увидишь на дороге, значит, встретимся в другом месте.

Дюмон покорно исполнил его приказ, хотя ничего не понял, но когда прошел пол-лье, а Эмильен все не появлялся, стариком овладело беспокойство. Правда, он утешал себя тем, что, зная здешние места много лучше Эмильена, очевидно, сильно обогнал его. Пройдя еще какое-то расстояние, он решил подождать своего господина, но прохожие стали на него обращать внимание, и, боясь, как бы они чего не заподозрили, Дюмон опять тронулся в путь и завернул в лесок перевести дух. До монастыря он добрался на следующий день, всю дорогу торопился, так как ему не терпелось встретиться с Эмильеном. Но, увы, тот не вернулся, и мы напрасно ждали его. Эмильен решил спасти своего старого слугу и в то же время не желал компрометировать господина Костежу, поэтому снова пришел к нему и, проникнув в его кабинет через потайную дверцу, сказал:

— Поскольку на мне тяготеет обвинение, я сам отдаюсь вам в руки.

Эмильен хотел было добавить: «Благодарю вас за все, но не хочу подвергать вас опасности», как господин Костежу, писавший какую-то бумагу, бросил на него выразительный взгляд, как бы предупреждая, что надо держать язык за зубами. Дверь в переднюю была открыта, и почти сразу на пороге появился человек в карманьоле из тонкого сукна, в красном колпаке, перевязанный кушаком и при большой сабле; увидев Эмильена, он вперил в него глаза, словно стервятник, увидевший жаворонка.