Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях Страница 25

Потом реб Авром-Герш взялся за женский зал. Ему сказали, что там кавалеры танцуют с девушками. Реб Авром-Герш снял штраймл и остался в одной ермолке. Он пошел в женский зал и принялся разгонять танцующих.

— Вон, нахалки и иноверцы! — орал он. — Тут вам не немецкая свадьба!

Матери молодоженов едва не упали в обморок, невеста стала задыхаться с перепугу, женщины верещали, девушки смеялись. Прива попробовала было загородить гостей своими увешанными бриллиантами руками, но реб Авром-Герш не унимался. Большой, обозленный, с растрепанной бородой, с мечущими огонь глазами, он гнал всех своим штраймлом.

— Почтение к Алексадерскому ребе! — гремел он. — Уважение к общине сынов Израиля!

Разъяренные евреи гасили лампы, выливали ведра воды на вощеные полы, чтобы на них нельзя было танцевать. Старые еврейки в чепчиках хлопали в ладоши:

— Очень хорошо! Так и надо!

Забавляясь, хасиды скользили по мокрому полу. Они превратили в руины разукрашенный праздничный зал.

Во время брачной церемонии Симха-Меер встал на цыпочки, чтобы казаться выше невесты. Хотя он и заказал у сапожника башмаки на толстой подошве и с высокими каблуками, он все равно выглядел маленьким рядом с рослой Диночкой. Низкий рост его очень угнетал. Ему хотелось быть высоким. Янкев-Бунем заметил это и специально встал рядом с братом, задрав голову, чтобы показать свой рост. От злости Симха-Меер поспешно наступил на атласную туфельку невесты, чтобы она не успела наступить на ногу ему. Он сделал это, потому что, согласно поверью, так можно стать настоящим владыкой в семье.

А когда поздно ночью два старых еврея повели его в уединенную комнату и посвятили в тайны, которые полагается знать мужу, Симха-Меер закрыл лицо носовым платком. Он из последних сил сдерживал душивший его смех. Ему страшно хотелось рассмеяться перед этими глупыми евреями, открывавшими ему тайны с такой серьезностью.

На следующее утро братья его жены вместе с другими приятелями из дома реб Носке и из дома пекаря Шолема пришли к Симхе-Мееру, чтобы услышать от него о тайнах этой ночи. Так они условились перед свадьбой. Но Симха-Меер не захотел с ними говорить. Как все толковые хасидские парни, он, повзрослев, смотрел на этих мальчишек сверху вниз, с презрением.

— Я не разговариваю с мальчишками, — отшил он их и сдвинул штраймл набок, как казак папаху.

Глава тринадцатая

Единственной, кто грустил посреди свадебного веселья, была невеста, Диночка.

Мечтательная, погруженная в романы немецких романтиков, где герои прыгали во рвы со львами, чтобы подать любимой оброненную перчатку; где несчастные влюбленные стрелялись, прижимая к груди белые розы и целуя русый локон дамы своего сердца, — она ощущала себя одинокой, чужой и потерянной среди сотен хасидов, сватов и сватий, приезжих гостей и их жен. В шуме и суматохе, поднятых в честь невесты, забыли ее саму. Евреи пели, плясали, желали благополучия ее отцу. Женщины таяли от восторга, целовались и мечтали дожить до свадеб собственных дочерей, до такого счастья. Диночка не понимала, что тут счастливого.

— Такая партия! — завидовали ей. — Илуй! Настоящий гений!

Диночка радости не чувствовала. При чем тут счастье и этот молодой человек с плутоватыми глазами, которому она и трех слов еще не сказала, с которым ей не о чем было разговаривать. Его еврейская ученость ее ничуть не занимала, она в этом ничего не смыслила. Как и других еврейских девушек, Торе ее не учили. Ее учили только еврейской грамоте, некоторым основным молитвам и благословениям, которые полагалось произносить ежедневно. На этом ее познания о еврействе заканчивались. Она твердила древнееврейские слова положенных молитв, толком их не понимая. Слова эти казались ей чужими и нелепыми; каждый раз Диночку тянуло рассмеяться, когда служанка Годес, помогая ей утром надеть чулки, произносила вместе с ней «Моде ани»[76]. Также не клеились древнееврейские слова в устах Диночки и перед сном, когда она раздевалась и читала с Годес догмат веры — «Слушай, Израиль».

— Ших ун зокн[77], — издевательски говорила Диночка вместо древнееврейского слова «шеэхзарто»[78], которое произносила Годес.

Еще больше смешило Диночку, когда заспанная Годес вытягивала шею на слове «эход»[79] из догмата веры «Слушай, Израиль. Господь — наш Бог, Господь один». Служанка походила при этом на пьющую воду курицу.

— Эхо-о-од, — вторила ей Диночка и разражалась смехом.

Годес хваталась за голову.

— Диночка, тебя постигнет кара за смех над догматом веры. Над этим нельзя смеяться. Это преступление.

Диночка пугалась, но смеяться ей все равно хотелось. Комичной и бессмысленной казалась ей и отцовская Тора, которой отец время от времени порывался ее учить.

Пользы от отцовского учения Диночке не было никакой. Он не помогал ей с домашним заданием по арифметике. Даже толком не мог написать письмо в школу, когда она просыпала, и ей приходилось врать, что она плохо себя чувствует. Все его учение сводилось к тому, чтобы постоянно напоминать ей о благословениях, укреплять ее набожность и портить ей настроение.

— Диночка, ты забыла сказать благословение! Диночка, нельзя расчесывать волосы в субботу! Диночка, не ешь молочный шоколад. Еще не прошло шесть часов после того, как ты ела мясное! Диночка, не пей воды, не сказав благословения!..

Она любила папу. Он был очень добр к ней, приносил ей подарки, но он был ей чужд с его вечными «нельзя», с его громкими, сотрясавшими двор субботними песнопениями в кругу сыновей, с его хасидскими пирушками, которые он то и дело устраивал у себя дома и во время которых хасиды так шумели, что от их криков невозможно было укрыться с книжкой даже в самой дальней комнате.

Куда больше, чем отцовские причуды, Диночку раздражали его хасиды, без конца толпившиеся в доме. Ее мать, заносчивая и расфуфыренная, тоже терпеть их не могла. Своими грязными сапогами они поганили натертые воском полы. Не говоря уж о том, что они запросто плевали на пол.

— Хасидское стадо прибыло! — восклицала с издевкой Прива.

Но она привыкла к ним и переносила их визиты с тем же терпением, с каким женщины переносят разные мужские странности. Она затыкала хасидам рты борщом.

— Годес, — звала он служанку, — приготовь борщ с чесноком для хасидов, а я ухожу. Не могу выносить их воплей.

И Прива отправлялась по магазинам, в поход за какими-нибудь диковинами.

Диночка смотрела на гостей отца иначе, чем мать. Эти евреи в потертых атласных лапсердаках, с всклокоченными бородами и пейсами, эти подпрыгивающие и кипятящиеся люди, которые всюду лезут без стука, от которых не спрячешься, которые орут простонародные еврейские песни, вызывали у нее чувство омерзения. Ее тошнило от их грязных сапог, от их манеры демонстративно омывать руки и громко произносить благословение после отправления естественных надобностей. Ее бесило комичное поведение хасидов, их ужимки, их суетливость и несуразность. Она гнушалась ими и избегала их, как прокаженных. Если они проходили мимо Диночки, она поспешно отстранялась, словно боясь заразиться.

Еще хуже Диночка относилась к почтенным богобоязненным евреям, время от времени гостившим в доме реб Хаима Алтера. Эти постоянно требовали водки, лекеха, закуски. Говорили в голос, рассказывая небылицы и сморкаясь. Отрывали куски халы руками, а не резали ее ножом. При этом руки их, несмотря на беспрестанные омовения, были грязны и пахли табаком. Кроме того, они все время пытались навязать ей какое-то сватовство. Диночка, красная от смущения, убегала от их разговоров из-за стола.

Не лучше были и приезжавшие иногда раввины с хасидскими ребе.

Отец усаживал этих ребе на самом почетном месте, лично прислуживал им, как мальчишка, ходил перед ними на цыпочках. Мать он в таких случаях вообще не впускал в комнату, чтобы она, Боже упаси, не попалась на глаза ребе. Их дом был проходным двором. Хасиды, парни-ешиботники, бедняки входили и выходили, оставляя следы своих грязных сапог на мебели и на полу. Они плясали, молились, шумели и бушевали. Отец имел обыкновение подводить Диночку к ребе, чтобы тот благословил ее.

— Доченька, — говорил отец со страхом, — подойди к ребе с трепетом и почтением, ребе — человек Божий.

Диночка не была неверующей. Напротив, она боялась Бога, сидящего на небе и делающего запись в большой огненной книге всякий раз, когда она ела молочный шоколад, не подождав положенных шести часов после употребления мясного, или когда она причесывалась в субботу. Боялась она и Божьих праведников, но страх ее перед ними был подобен страху перед колдунами, способными покарать, принести зло. Никакого почтения к праведникам она не испытывала. Она гнушалась ими и норовила отвернуться от них.