Джозеф Конрад - На отмелях Страница 25

Вдруг мистер Треверс, как бы договаривая какую-то мысль, громко пробормотал:

— К сожалению, я должен признать, что я до некоторой степени потерял самообладание. Но вы должны согласиться, что существование такого человека — позор для цивилизации.

На это замечание никто не ответил, и мистер Треверс некоторое время опять чувствовал прилив негодования, в основе которого лежало, словно чудовище в тумане, нелепое чувство личной обиды. Он отстранил рукой поданное блюдо.

— Это побережье, — начал он, — было передано под покровительство Голландии по договору 1820 года. Договор 1820 года создает особые права и обязательства…

Его слушатели живо ощутили настойчивую необходимость не слушать больше.

Д'Алькасер, ерзая на походном стуле, не сводил глаз со стеклянной пробки графина. Миссис Треверс отвернулась в сторону, подперла голову рукой и, казалось, думала об очень важныч вещах. Мистер Треверс все говорил; говорил он монотонно, рез ким, невыразительным голосом, точно читал прокламацию. Обрывки казенных фраз неудержимо лились в уши его слушателей, как бы погруженных в неполный транс.

Международное соглашение… Обязанность распространять цивилизацию… Неисполнение обязательств… Договор… Кан нинг… Здесь д'Алькасер стал было внимательно слушать.

— Впрочем, это покушение, почти забавное по своему на хальству, нисколько не влияет на мое мнение. Я никогда не до пущу мысли, чтобы над людьми нашего положения кто-либо вздумал учинить насилие. Я хочу остановиться только на обще ственной стороне этого инцидента…

Тут д'Алькасер перестал слушать и вспомнил встречу Эдиты и Иммады, — конца и начала, цветка и листа, фразы и нечлено раздельного крика. Мистер Треверс продолжал в том же духе, догматически и упрямо. Но конец его речи был произнесен с некоторым одушевлением.

— И если низшая раса должна погибнуть, — это прямая выгода, дальнейший шаг к усовершенствованию общества, что и является истинной целью прогресса.

Он замолк. Закатные отсветы на хрустале и серебре погасли, и окружавшие яхту отмели и побережье, казалось, спокойно ждали наступления ночи. Обед давно уже окончился. Стюарды терпеливо дожидались в стороне, стоически вынося неудержимый поток слов, словно часовые под проливным дождем.

Миссис Треверс первая встала, вышла на корму и стала смотреть на берег. Солнце, уже зашедшее, еще выбрасывало над массой воды снопы неугасимого пламени, а внизу, по обе стороны яхты, сверкавшая поверхность моря, словно отражая цвет ее глаз, уже окрашивалась темно-фиолетовыми тонами. Д'Алькасер неслышными шагами подошел к миссис Треверс, и некоторое время оба они стояли рядом, опершись о перила и не говоря ни слова.

— Как спокойно! — проговорил наконец д'Алькасер.

Миссис Треверс, по-видимому, почувствовала, что спокойствие этого вечера было глубже и значительнее, чем обыкновенно. Почти бессознательно она прошептала:

— Точно во сне!

Опять последовало долгое молчание; вселенная дышала таким ненарушимым спокойствием, что звуки замирали на губах, точно боясь его потревожить. Небо было прозрачно, как алмаз, и в последних отблесках заката ночь уже расстилала свое покрывало. Что-то трогательное, смягчающее было в ясном конце этого погасавшего дня, дня трепещущего, сверкающего и горячего, умиравшего теперь в бесконечном мире, без шороха, без содрогания, без вдоха, в несокрушимой надежде на грядущее иоскресение.

Тени сразу сгустились, и толпой высыпали звезды, рассеивая по черной поверхности воды целый дождь бледных искр. Берег лежал темным, низким поясом, без единого просвета. Корзина на мачте брига очерчивалась над ним расплывчато и неясно.

Миссис Треверс заговорила первая:

— Как странно спокойно! Как будто — пустыня. Кажется, что ни на земле, ни на море нет ни одной живой души.

— Один-то человек уже во всяком случае здесь живет, — шутливо отвечал д'Алькасер, — и если ему поверить, то тут есть и другие люди, преисполненные злонамеренных умыслов.

— А вы думаете — это правда? — спросила миссис Треверс.

Прежде чем ответить, д'Алькасер пытался рассмотреть выражение ее лица, но тьма уже была слишком глубока.

— Как можно разглядеть темную правду в такую темную ночь? — уклончиво пошутил он. — Но если легко поверить во то, то это — здесь или нигде.

Миссис Треверс казалась погруженной в раздумье.

— А что такое сам этот человек? — спросила она.

Немного помолчав, д'Алькасер начал тихо говорить:

— Он груб, необычен и совершенно непохож на людей его круга. Он вовсе не таков, каким его рисует себе дон Мартин. Вообще, для меня непонятен. Но ведь он же ваш соотечественник…

Миссис Треверс изумилась такому ходу мысли.

— Да, это так, но вы знаете, — медленно заговорила она, — я совершенно… — что я хотела сказать — не представляю себе этого человека. Он не имеет ничего общего с тем человечеством, которое я знаю. Тут не с чего начать. Как этот человек живет? Что он думает? Что делает? Что любит? Что…

— Что он считает принятым, — подсказал д'Алькасер. — Это пояснило бы все остальное.

За ними внезапно появился мистер Треверс с горящей сигарой в зубах. Вынув ее изо рта, он сердито и упрямо заявил, что «никакое подлое запугивание» не помешает ему отправиться на его обычную прогулку. В трехстах ярдах к югу от яхты находился песчаный остров, с милю длиной, серебристо-белый в темноте, с торчащим пучком сухих кустов, громко шуршавших при малейшем движении тяжелого воздуха. На следующий день после крушения они причалили сюда, «чтобы немножко размять ноги», как выражался капитан. С тех пор каждый вечер, словно пользуясь некоей привилегией или исполняя некий долг, они гуляли там все трое, расхаживая во тьме взад и вперед у самого края воды по влажному песку, гладкому, ровному, эластичному, точно живое тело, и потевшему морской влагой под каждым прикосновением ноги.

Но на этот раз мистера Треверса сопровождал только д'Аль касер. Они уселись в самую маленькую лодку, и вахтенный мат рос отвез их к ближайшей точке острова.

Затем он вернулся. Он взошел по трапу, и миссис Треверс слышала, как он сказал кому-то на палубе: — Приказано приехать за ними через час. Шаги его замолкли, и сонная, бездыханная тишина воцарилась на севшем на мель судне.

Вскоре это абсолютное безмолвие, как бы напиравшее со всех сторон, начало вызывать в миссис Треверс состояние близ кое к галлюцинации. Ей казалось, что она стоит совершенно одна у края времен, на закате дней. Все было недвижно, как будто никогда не наступит рассвет, никогда не погаснут звезды, никогда не подымется солнце. Все было беззвучно, спокойно, мертво, как будто тень внешней тьмы, тень непрерывной, вечной ночи, наполняющей вселенную, такой глубокой и необъятной, что затерянные в ней пылающие солнца — только искры, только огненные точки, неутомимая тень, которая, словно подозрение об ужасной истине, омрачает все земное на своем пути, окутала ее, остановилась, чтобы никогда ее не покинуть.

И такая непреложность была в этой иллюзии, такое созвучие с ее собственными мыслями, что когда она прошептала во тьму тихое: «Пусть будет так», — ей показалось, что она произнесла одни из тех слов, которыми завершается и заканчивается целая жизнь.

В юности ее часто бранили за романтические идеи. Великая и искренняя страсть казалась ей идеалом и единственным смыслом жизни. Вступив в свет, она убедилась, однако, что идеал этот недостижим, ибо люди слишком рассудительны для того, чтобы быть искренними. Тогда она стала искать правду жизни в преданном и беззаветном служении какой-нибудь самоотверженной идее. Имя мистера Треверса было у всех на устах; он казался способным к энтузиазму и преданности делу и пленил ее воображение своей непроницаемостью. Она вышла за него замуж, нашла, что энтузиазм его ограничивается его собственной карьерой, и с тех пор перестала на что-либо надеяться.

Ее супруг, как и следовало ожидать, был смущен этим взаимным непониманием и немало огорчен ее равнодушием к его почтенным идеалам. Тем не менее он вполне удовлетворялся ее красотой, умом и полезными связями. Ею восхищались, ей завидовали, она была окружена блеском и поклонением. Так и проходили дни их совместной жизни — блестящие, однообразные, мимолетные, без намека на искренность или увлечение, без проблеска настоящего чувства, даже без сильного горя. Быстро и незаметно они влекли ее все дальше и дальше и привели, наконец, к этому вечеру, к этому берегу, к этому морю, к этому мигу времени и этой точке земной поверхности, где она ясно почувствовала, что плавучая тень непрерывной ночи окончательно надвинулась на нее и останется с ней навеки.

— Пусть будет так! — бросила она с вызывающей покорностью в немую и неподвижную тьму, сплошным пологом висевшую перед ее глазами. Как бы в ответ на ее слова на фока-рее брига появился фонарь. Он подымался, качаясь, затем застыл в воздухе. Его огненный глаз пронзал непроглядную ночь, разделявшую оба судна, и своим сильным и спокойным лучом освещал, казалось, ее одну.