Михаил Осоргин - Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы Страница 25

Бесхитростность Андрея Тимофеевича вне всякого сомнения: хитрый человек не стал бы подробно излагать, как он управлял имениями Екатерины, взял крупную взятку (300 рублей золотом и 1000 ассигнациями) при их покупке и составил немалый капитал при управлении ими. Он умолчал бы также о жесточайшей порке крестьян, которою он начал и впредь поддерживал свой управительский авторитет. Все это Андрей Тимофеевич описывает с полной откровенностью и настолько красочно, что лучше всякого пересказа — пользоваться его собственными словами.

В самые первые дни управления привели к Болотову крестьянина, заподозренного в краже муки, своей вины не отрицавшего, но не желавшего выдать соучастника.

«Итак, ну-ка я его опять пороть… и как, претерпев добрые настилки, вывел он меня совсем уж из терпения, то боясь, чтоб бездельника сего непомерным сечением не умертвить, вздумал я испытать над ним особое средство. Я велел скрутить ему руки и ноги и, бросив в натопленную жарко баню, накормить его насильно поболее самою соленою рыбою и, приставив строгий к нему караул, не велел давать ему ни для чего пить и морить его до тех пор жаждою, покуда он не скажет истины, и сие только в состоянии было его пронять. Он не мог никак перенесть нестерпимой жажды и объявил, наконец, истинного вора, бывшего с ним в товариществе».

После этого оба крестьянина были раздеты, вымазаны дегтем, и в таком виде их водили, на острастку прочим, по деревне, а мальчишкам было приказано бросать в них грязью.

Но это, конечно, лишь правосудие, отправляемое лояльным человеком и помещиком над подлым народом. Андрей Тимофеевич был — по его собственному признанию — человеком мягким и строго осуждал других помещиков за жестокости. Так, например, очень не одобрял он следующего, им же подробно рассказанного, происшествия в «одной нашей дворянской фамилии».

Отдана была крепостная девка в Москву учиться плесть кружева. По возвращении домой она была так отягощена работой, что «всякий вечер по две свечи просиживала». Девка, не выдержав, ушла обратно в Москву к своей мастерице, но ее, конечно, отыскали, привезли и «посадили в железы и в стуло (кандалы и обрубок, к которому приковывали) и заставили опять плести». При вторичной попытке убежать от непосильной работы «девка была уже заклепана в кандалы наглухо, а сверх того надета была на нее рогатка, и при всем том принуждена была работать в стуле, кандалах и рогатке (железный ошейник) и днем плесть кружева, а ночевать в приворотной избе под караулом и ходить туда босая. Сия строгость сделалась, наконец, ей несносною и довела ее до такого отчаяния, что она возложила сама на себя руки и зарезалась; но как горло не совсем было перерезано, то старались сохранить ей жизнь, но, разрубая топором заклепанную рогатку, еще более повредили, так что она целые сутки была без памяти. Со всем тем не умерла она и тогда, и хотя была в опасности, но кандалы с нее сняты не были, и она умерла, наконец, в них, ибо рана, начав подживать, завалила ей горло. И как дело сие было скрыто и концы с концами очень удачно сведены, то и остались господа без всякого за то наказания».

Это уже не нравилось Андрею Тимофеевичу, который даже прибавляет, что с тем семейством он решил не быть домами знакомым.

Андрей Тимофеевич был в свое время известен как образованный и образцовый помещик; за свои печатные и писаные труды по сельскому хозяйству и об обязанностях помещика он получил несколько медалей от Экономического общества, членом-корреспондентом которого много лет состоял. Трудов этих сейчас не разыскать, но искусство управления он доказал не только в поместьях Екатерины, где нещадно сек крестьян и, как он сам признается, «закрывал глаза» на насаждение кабаков (такое закрытие щедро оплачивалось откупщиками), но и в собственных поместьях, при отмежевке которых ему удалось утянуть у волостных крестьян до 400 десятин. Все это с такой подробностью и такой откровенностью описано милым графоманом, что невольно привлекает к нему не вполне им заслуженную симпатию. Даже в мелочах он был примерным помещиком: «Удалось в соседней деревне купить девку всего за десять рублей!», «Поймал своего беглого человека, да удачно продал и выручил немалые деньги».

Он был действительно искренним патриотом. Служа адъютантом Корфа при Петре III[79], он постоянно присутствовал при любимых развлечениях российского императора и его приближенных. С огорчением, но и с большой живостью он описывает в своем дневнике некоторые сценки:

«Редко стали мы уже заставать государя трезвым и в полном уме и разуме, а всего чаще уже до обеда несколько бутылок аглинского пива, до которого он был превеликий охотник, уже опорознившим, то сие и бывало причиною, что он говаривал такой вздор и такие нескладицы, что при слушании оных обливалось даже сердце кровью от стыда», «Не успеют бывало сесть за стол, как и загремят рюмки и бокалы и столь прилежно, что… вставши из-за стола и вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки. Ну все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей под задницы и кричать: „Ну! ну! братцы, кто сшибет кого с ног первый?“ — и так далее».

Он уклонился от участия в заговоре Орлова[80] и успел, выйдя в отставку, уехать в деревню. Но, при всей лояльности, одобрительно отнесся к происшедшей в скором времени «великой революции», завершившейся свержением и убийством голштинского выродка: «Таково-то окончание получила славная сия революция, удивившая тогда всю Европу как своею необыкновенностью, так и благополучным своим окончанием».

Член-корреспондент Экономического общества, образованный человек, владевший иностранными языками, имевший очень большую библиотеку, Болотов не мог не возмущаться суеверием крестьян, болтавших о «коровьей смерти». Однако сам подробно описывает жабу, вышедшую из желудка женщины, коготки этой жабы и даже ее необыкновенно крепкий волосяной хвостик с особой прицепкой. Он верит, что у другой женщины, семь раз рожавшей девочек, все эти девочки сейчас же после родов бесследно и неизвестно куда исчезали, к большому горю родителей, пока, по совету деревенского колдуна, муж не отрубил передние лапы черной собаке, которая оказалась ведьмой. Он, конечно, верит в сны, и он же добросовестно отмечает в своем дневнике следующее происшествие:

«Одному из петухов наших вздумалось войтить не в свое дело и снести яйцо; и как яйца сего рода случалось мне тогда еще впервые видеть, то не могли мы оному довольно надивиться. Оно было нарочито велико, но не совсем кругло, и к одному' концу узко и почти совсем остро, и загнувшись немного в сторону, как будто винтиком. Я не преминул его тогда же свесить и нашел, что весу в нем было с четвертью золотник».

Была у Андрея Тимофеевича одна характерная черточка: неизбывная трусость, от младенческих лет до самой смерти. Он сам в этом признается и на протяжении своих записок приводит множество примеров своего малого мужества. Он боялся выстрелов, воды, войны, холеры, открещивался от участия в «великой революции», был рад уехать из своей деревни в дни Пугачева, хотя жил в Туле. Той же породы был и его «страх перед масонством, в которое его втягивал Новиков». Но тут нужна некоторая оговорка: этот страх он проявил только после того, как тяжкая кара Екатерины обрушилась на голову его друга, «известного и толико славного у нас господина Новикова»[81]. В то время многие печатно отрекались от всякой прикосновенности к масонству, в том числе и довольно видные масоны (например — Лубяновский[82]). В масоны «тянул» Болотова не один Новиков, но «еще в Кенигсберге ко вступлению в оный орден уговаривать меня старался (Гр. Орлов), но я, имея как-то во всю жизнь мою отвращение как от сего ордена, так и от всех других подобных тайных связей и обществ, не соглашался к тому никак».

Как не поверить бесхитростному. Андрею Тимофеевичу! И, однако, вряд ли можно сомневаться, что еще в Кенигсберге Болотов вступил в масонскую ложу, возможно — в ту же самую, в которой был тогда же посвящен и генералиссимус Суворов («Цу ден драй Кронен»), о чем лишь недавно стало известным. Да вряд ли он и мог по тем временам не быть масоном! Он был молодым офицером, делавшим карьеру, стремился к просвещению, пожирал книги, вращался в обществе культурных немцев, сам вспоминает, как пришлось ему присутствовать в масонской среде при подписании адреса Петру III (баловавшемуся масонством[83] в подражание своему кумиру, Фридриху II). Он служил в канцелярии масона генерала Корфа[84], был связан теснейшей дружбой с масоном Орловым. При том же Корфе он был адъютантом в Петербурге, — и недаром Орлов тянул его, как своего человека, в заговор дворцового переворота. Он был позже ближайшим сотрудником знаменитого Новикова, в предприятиях которого, издательских и общественных, почти все участники были масонами.