Кальман Миксат - Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак Страница 25

— Дорогой генерал, усынови меня, сделай милость. Он глаза вытаращил.

— Что тебе за блажь пришла?

— Карьеру сделать хочу с твоим именем.

— Не валяй дурака! У нас теперь не сословное государство.

— Значит, не хочешь? Значит, не сделаешь?

Генерал добряк был и, чтобы не отказывать прямо, сказал:

— Знаешь что, Менюш? По высочайшему повелению — так и быть, сделаю.

— Ладно, генерал, — с горькой укоризной ответил я. — Бог с тобой, оставайся бездетным.

Но генерал улыбнулся только, с отеческой нежностью сжимая в руках веер козырей, подобравшихся прямо со сдачи. «А этих ребятишек не желаете?» — донесся до меня уже издали его самоуверенный голос.

Отказ графа меня раздосадовал. Я просто его не понимал: так легко сына мог заполучить — и на тебе. Другим сколько со своими приходится возиться: и воспитай, и обучи, и жени, и в депутаты проведи. А тут прямо готовенького бери: выученного, вышколенного, с богатым опытом, прекрасным образованием. И сноха была бы. Не подумал генерал как следует. До чего они легкомысленны, эти военные!

Мрачный, недовольный вернулся я в зал и стал из себя демократа разыгрывать.

— Да, братцы, при Тисе куда лучше было. Никакой этой «графомании»!

И правда, Клари: наш-то генерал не смотрел, граф или не граф, если министра искал. Оспа привита — и пожалуйста, принимай портфель. Прививка у него единственным sine qua non[31] была. А Фабини — тот, по-моему, даже без оспопрививания проскочил.

Но едва я в зал вошел — новая комбинация: Чаки остается.

Так и вышло: остался Чаки ко всеобщей радости, и спокойствие в партии восстановилось. Все вошло в свою колею: склонявшиеся в газетах имена на время исчезли с их страниц; готский альманах * закрыли и сдали обратно в библиотеку. Солнце опять стало светить, а самоотверженный Берзевици — над просвещением умов корпеть за письменным столом. Ничего, просветиться оно тоже не мешает ни стране, ни ему самому. А у нас снова завертелась чертова мельница — обсуждение бюджета.

Ничего важного, интересного про это сообщить не могу. Помнишь, как ты гостям объявляла, что после моркови жареный поросенок будет? Все сейчас же ножи, ложки отложат и к моркови больше не притрагиваются. Так и палата сейчас. Все «поросенка» ждут — закона о гражданском браке.

Сегодня обсуждали ассигнования на сельское хозяйство.

Слушай внимательно, женщина! Диковинные вещи я тебе поведаю. Ты с твоей верой в привидения не удивишься, конечно; но меня какой-то суеверный трепет охватывает.

По венскому Бургу * бродит женщина в белом. У нас на чердаке тоже привидение обитает: пляшущая бочка. Везде — в развалинах замков, в лесах, под мостами — свои привидения есть. Но даже от дедушки твоего я не слышал (а он тоже депутатом был), чтобы и в палате привидение водилось. Как зайдет речь о затратах на сельское хозяйство, так оппозиции является призрак в белой простыне.

Леденящий ужас пробегает по жилам, в воздухе веет могильным хладом — и тень Иштвана Тисы * встает из полумрака.

— Иштван Тиса будет министром сельского хозяйства! — осеняя себя крестным знамением, лязгает зубами оппозиция. — Надо этому помешать. Не дадим Бетлена в обиду!

Никто Бетлена обижать не собирается: политик он умный, министр дельный и статс-секретарь у него фигура заметная, популярная в парламенте. Иштван Тиса тоже знать ничего не знает о таких прожектах, охотится где-то у себя дома. Но оппозиция все равно спешит прикрыть, заслонить своим телом Бетлена от наваждения: ассигнования утверждает без звука, щедро сдабривая сахаром самую малейшую критику. После этого грозный призрак, благодаренье богу, удаляется — уходит, как пришел, и до будущего года его не слышно и не видно. А там снова возвращается в своей страшной простыне…

Вот уже несколько лет так повторяется.

Остальные министры ужасно нам завидуют: шутка сказать, свое «домашнее» привидение…

Да, много еще непонятного на белом свете, милочка!

P. S. На квартиру виды самые определенные. В сочувствующих тебе парламентских кругах говорят, что у нового бихарского губернатора, бывшего депутата, который сейчас переехал в Надьварад, освободилась подходящая для нас квартира и ее снять можно. Надо только с ним самим переговорить. Так что я все министру внутренних дел надоедаю: скоро он этого губернатора в столицу вызовет?

— Пока не собираюсь, — отвечает Хиероними. — Разве что румыны зашевелятся *.

Вот какие дела, деточка. Придется тебе запастись терпением и подождать, пока начнут шевелиться румыны.

Письмо десятое

5 декабря 1893 г.

Милая женушка!

Я не писал, как бюджет обсуждали, потому что это не обсуждение, а чистая кадриль. Министры станут в пары, по бюджетным статьям пройдутся, потом возьмутся с противоположной парой за ручки и кокетливыми улыбками обменяются. Кто потщеславней, просто даже вставать не хотел после обсуждения своей графы. Со вздохом покидали их высокопревосходительства зал, где столько фимиама курилось по их адресу.

Господи, как славно было — и так быстро кончилось! Прежде министры, как чумы, всех этих бюджетных прений боялись. Только и слышалось: «Не до жиру — быть бы живу».

А теперь — наслаждаются. Нынешнее правительство очень удобно угнездилось между двумя лагерями — своим и оппозиционным. Как ветчина в булке: лежит себе ломтик между двумя половинками, и обе маслом намазаны. Особенно одна: та, которая оппозиционная. Оппозиция — она еще пуще нашего правительство умасливает.

Кто бы этому поверил еще четыре недели назад, когда такая буря поднялась из-за королевских ответов в Кёсеге?

Нет, к черту, не гожусь я в пророки. Легче министром быть в этой стране.

Так что прений по бюджету, собственно, и не было. Все друг другом довольны. Сижу я, милочка, в кулуарах и просто с сокрушеньем гляжу, как две-три сотни здоровых работоспособных мужчин целыми днями без дела слоняются, болтая о пустяках да скабрезными анекдотами развлекаясь. Послушаешь, послушаешь, уши зажмешь да скорее в зал.

Но там со скуки помереть можно. Человек сорок — пятьдесят, большей частью участвующих в лицедействе, сидят с поправками и предложениями. Все предупредительно-любезные, как в светском салоне; один другому угодить старается. Хоранский закашлялся — сейчас Фейервари бонбоньерку с леденчиками ему протягивает, а по правительственным скамьям пробегает озабоченный шепот: «Бедный Нандор простудился!»

Наверху ни души. На всей длинной галерее единственный старичок сидит и сладко подремывает, свесив седую голову на грудь: здешний служитель.

Но и внизу рты то и дело раскрываются от зевоты: точно чья-то невидимая рука клапаны гармоники перебирает. Все серо, безжизненно, кроме гвоздички у Феньвеши в петлице да галстука Меслени. Нет, какая это дискуссия, — ее один Фабини может вынести. Привык небось к скучище там, у себя, в судебной палате.

Редактор парламентских отчетов Шандор Эндреди сетует с унынием во взоре и в голосе:

— Нет протоколов, нет протоколов! В прошлом году бюджетные прения целых три тома заняли, а в этом еле на один наберется… Вот ужас: протоколов нет!

И, вздыхая, дальше бредет по коридору.

Любые споры, нападки, самые ожесточенные столкновения, разрыв дипломатических отношений, треск министерских кресел для него только протоколы. Больше или меньше протоколов.

И Низачток жалуется:

— Не нужен я вам больше, не нужен. Разве я не чувствую, не знаю. Только я один мотаю головой, а вы все киваете утвердительно.

Что правда, то правда: бес противоречия молчит, точно околдованный, а Векерле на чудо-скакуне с белой звездочкой во лбу гарцует. Махнет гривой скакунок — золото сыплется, копытом ударит — цветы распускаются… Даже королем — подумать только! — эти чары овладели. Не знаю, что с его величеством случилось: в Мюнхене тост за мадьяр поднял; на днях о содержании придворного штата в Венгрии распорядился. Да, да, Клари, правду говорю. Он явно лихорадку схватил, которая «furor Rakocziensis»[32] называется. (Хорошо все-таки, что граф Лайош Тиса при нем!)

Пример его величества и кабинету Векерле придал сил. Во всем ему теперь везет, — боюсь, даже слишком. Взять хоть гражданский брак этот.

Почему «боюсь» и почему «слишком» — это, Клари, вопрос политики, моей личной политики, про которую я даже тебе не говорил, потому что вы, женщины, язык за зубами не держите. Но теперь уже могу признаться, — только поклянись, что ни одна душа не узнает.

Я, понимаешь ли, слух тут распустил — и от министров не скрыл, — будто дома, перед духовенством, обязался голосовать против.