Острова в океане - Эрнест Миллер Хемингуэй Страница 25

— Нет, не мог бы. А кроме того, я дал себе слово никогда не драться.

— И я тоже не буду драться, и исправлюсь, и перестану писать всякую дрянь.

— Вот это я очень рад услышать, — сказал Томас Хадсон.

— А как ты думаешь, сумею я написать что-нибудь стоящее?

— Попробуй. Почему ты бросил живопись?

— Потому что мне надоело себя обманывать. А теперь и с литературой то же самое.

— Что же ты надумал?

— Уеду куда-нибудь и напишу честный хороший роман — если выйдет.

— А зачем тебе уезжать? Оставайся здесь и пиши, когда ребята уедут. У тебя слишком жарко, чтобы работать.

— А тебе это не помешает?

— Нет, Родж. Мне ведь тоже бывает тоскливо одному. Нельзя все время от чего-то убегать. Но я, кажется, впадаю в риторику. Ладно, замолчал.

— Нет. Говори. Мне нужно, чтобы ты говорил.

— Если ты серьезно решил начать работать, начинай здесь.

— А ты не думаешь, что на Западе у меня бы лучше пошло дело?

— Для работы все места одинаковы. Главное — это не убегать.

— Нет, не все места одинаковы, — возразил Роджер. — Уж я знаю. Но там, где поначалу хорошо, потом становится плохо.

— Верно. Но здесь сейчас очень хорошо. Может быть, потом это изменится, но сейчас здесь прекрасно. И ты не будешь один вечером после работы, и я не буду один. Мешать друг другу мы не станем, и увидишь, что тебе пойдет на пользу такая жизнь.

— Ты в самом деле веришь, что я могу написать хороший роман?

— Чтобы знать, нужно попробовать. То, что ты мне сегодня рассказал, — великолепный материал для романа, если только ты захочешь писать об этом. Начни с каноэ…

— А кончить чем?

— Дальше, после каноэ, уже пойдет вымысел.

— К чертям собачьим, — сказал Роджер. — Я настолько развращен, что стоит мне упомянуть о каноэ, и сейчас же в нем окажется прекрасная дева-индианка, а потом туда вскочит молодой Джонс, который спешит предупредить поселенцев о приближении Сесиля де Милля и пробирается вплавь, одной рукой цепляясь за сплетения водорослей, а в другой сжимая доброе старое кремневое ружье, и прекрасная индианка при виде него воскликнет: «Это ты, Джонс! Предадимся же любви, пока наш утлый челн скользит к водопаду, который когда-нибудь станет Ниагарой».

— Нет, — сказал Томас Хадсон. — Ты опишешь каноэ, и холодную воду озера, и как твой братишка…

— Дэвид Дэвис. Одиннадцати лет.

— Да. А потом будет вымысел, до самого конца.

— Не люблю концов, — сказал Роджер.

— Никто, вероятно, не любит, — сказал Томас Хадсон. — Но все имеет конец.

— Давай замолчим, — сказал Роджер. — Мне пора начать думать над этим романом. Томми, почему хорошо писать картины — удовольствие, а хорошо писать книги — сплошная мука? Я никогда не был хорошим художником, но даже мои картины доставляли мне удовольствие.

— Не знаю, — сказал Томас Хадсон. — Может быть, в живописи яснее традиция и направление и есть больше такого, на что можно опереться. Даже если отклонишься от главного направления большого искусства, все равно оно есть и может служить тебе опорой.

— А потом, мне кажется, живописью занимаются более достойные люди, — сказал Роджер. — Будь я стоящим человеком, из меня, может, и вышел бы хороший художник. Но, может, я такая сволочь, что из меня получится хороший писатель.

— Ну, знаешь, это чересчур упрощенный подход.

— А я всегда все чересчур упрощаю, — объявил Роджер. — Это одна из причин, почему я ни на что не гожусь.

— Ладно, пошли спать.

— Я еще посижу, почитаю, — сказал Роджер.

Спали они хорошо. Томас Хадсон даже не проснулся, когда Роджер, уже далеко за полночь, вышел на веранду, служившую спальней. Утром, когда все сошлись к завтраку, оказалось, что ветер улегся, на небе ни облачка и можно посвятить день подводной охоте.

— Вы поедете, мистер Дэвис? — спросил Эндрю.

— Непременно поеду.

— Вот и хорошо, — сказал Эндрю. — Я рад.

— Как твое настроение, Энди? — спросил Томас Хадсон.

— Боюсь, — сказал Эндрю. — Как всегда. Но раз мистер Дэвис едет, я уже меньше боюсь.

— Никогда не надо бояться, Энди, — сказал Роджер. — Нестоящее это дело. Так меня учил твой папа.

— Все так учат, — сказал Эндрю. — Только тому и учат. А из всех умных ребят, которых я знаю, один Дэвид не боится.

— Закройся, — сказал Дэвид. — Воображаешь о себе невесть что.

— Мы с мистером Дэвисом всегда боимся, — сказал Эндрю. — Наверно, потому, что мы лучше всех все понимаем.

— Будь осторожен, Дэви, обещаешь? — сказал Томас Хадсон.

— Обещаю, папа.

Эндрю взглянул на Роджера и пожал плечами.

VII

За длинным рифом, куда они вышли в тот день на подводную охоту, лежали в глубине железные обломки старого развалившегося парохода, и ржавый металл его котлов торчал над водой даже в часы прилива. Ветер дул с юга, и Томас Хадсон стал на якорь с подветренной стороны рифа, но не вплотную к нему, а Роджер и мальчики держали наготове гарпуны и маски. Гарпуны эти были самые примитивные и все разные, у каждого на свой вкус.

Джозеф тоже вышел в море на гребной шлюпке. Он взял с собой Эндрю, и они вдвоем отправились к рифу, а остальные прыгнули с борта катера и поплыли.

— Папа, а ты что же? — крикнул Дэвид отцу, который стоял на мостике своего рыболовного катера. Маска с овалом стекла над глазами, носом и лбом Дэвида, резиновый ободок, плотно прилегающий под носом к щекам и вдавливающийся в лоб, и тугая резиновая полоска, которая охватывала затылок, делали его похожим на героя псевдонаучных комиксов.

— Я потом к вам присоединюсь.

— Только не задерживайся, а то дождешься, что мы всю рыбу распугаем.

— Риф большой. Весь его вы не оплывете.

— Но я знаю две замечательные ямы там, за котлами. Нашел их, когда мы были здесь одни. Туда никто еще не совался. Там полно рыбы, и я решил оставить их на тот случай, когда мы будем здесь все.

— Да, помню. Через час я вас догоню.

—