Лев Толстой - Анна Каренина Страница 26

"Слава богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя

жизнь, хорошая и привычная, по-старому".

Все в том же духе озабоченности, в котором она находилась весь этот

день, Анна с удовольствием и отчетливостью устроилась в дорогу; своими

маленькими ловкими руками она отперла и заперла красный мешочек, достала

подушечку, положила себе на колени и, аккуратно закутав ноги, спокойно

уселась. Больная дама укладывалась уже спать. Две другие дамы заговаривали с

ней, и толстая старуха укутывала ноги и выражала замечания о топке. Анна

ответила несколько слов дамам, но, не предвидя интереса от разговора,

попросила Аннушку достать фонарик, прицепила его к ручке кресла и взяла из

своей сумочки разрезной ножик и английский роман. Первое время ей не

читалось. Сначала мешала возня и ходьба; потом, когда тронулся поезд, нельзя

было не прислушаться к звукам; потом снег, бивший в левое окно и налипавший

на стекло, и вид закутанного, мимо прошедшего кондуктора, занесенного снегом

с одной стороны, и разговоры о том, какая теперь страшная метель на дворе,

развлекали ее внимание. Далее все было то же и то же; та же тряска с

постукиваньем, тот же снег в окно, те же быстрые переходы от парового жара к

холоду и опять к жару, то же мелькание тех же лиц в полумраке и те же

голоса, и Анна стала читать и понимать читаемое. Аннушка уже дремала, держа

красный мешочек на коленах широкими руками в перчатках, из которых одна была

прорвана. Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, то

есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось

жить. Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось

ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член

парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том,

как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех сво-

ею смелостью, ей хотелось это делать самой. Но делать нечего было, и она,

перебирая своими маленькими руками гладкий ножичек, усиливалась читать.

Герой романа уже начал достигать своего английского счастия,

баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение, как

вдруг она почувствовала, что ему должно быть стыдно и что ей стыдно этого

самого. Но чего же ему стыдно? "Чего же мне стыдно?" - спросила она себя с

оскорбленным удивлением. Она оставила книгу и откинулась на спинку кресла,

крепко сжав в обеих руках разрезной ножик. Стыдного ничего не было. Она

перебрала все свои московские воспоминания. Все были хорошие, приятные.

Вспомнила бал, вспомнила Вронского и его влюбленное покорное лицо, вспомнила

все свои отношения с ним: ничего не было стыдного. А вместе с тем на этом

самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось, как будто какой-то

внутренний голос именно тут, когда она вспомнила о Вронском, говорил ей:

"Тепло, очень тепло, горячо". "Ну что же? - сказала она себе решительно,

пересаживаясь в кресле. - Что же это значит? Разве я боюсь взглянуть прямо

на это? Ну что же? Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют к

могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с

каждым знакомым?" Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но

уже решительно не могла понимать того, что читала. Она провела разрезным

ножом по стеклу, потом приложила его гладкую и холодную поверхность к щеке и

чуть вслух не засмеялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ею. Она

чувствовала, что нервы ее, как струны, натягиваются все туже и туже на

какие-то завинчивающиеся колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрываются

больше и больше, что пальцы на руках и ногах нервно движутся, что внутри

что-то давит дыханье и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке

с необычайною яркостью поражают ее. На нее беспрестанно находили минуты

сомнения, вперед ли едет вагон, или назад, или вовсе стоит. Аннушка ли подле

нее, или чужая? "Что там, на ручке, шуба ли это, или зверь? И что сама я

тут? Я сама или другая?" Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то

втягивало в него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться.

Она поднялась, чтоб опомниться, откинула плед и сняла пелерину теплого

платья. На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик в

длинном нанковом пальто, на котором недоставало пуговицы, был истопник, что

он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом

опять все смешалось... Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то в

стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его

черным облаком; потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто

раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом все закрылось

стеной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно,

а весело. Голос окутанного и занесенного снегом человека прокричал что-то ей

над ухом. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что подъехали к станции и

что это был кондуктор. Она попросила Аннушку подать ей снятую пелерину и

платок, надела их и направилась к двери.

- Выходить изволите? - спросила Аннушка.

- Да, мне подышать хочется. Тут очень жарко.

И она отворила дверь. Метель и ветер рванулись ей навстречу и заспорили

с ней о двери. И это ей показалось весело. Она отворила дверь и вышла. Ветер

как будто только ждал ее, радостно засвистал и хотел подхватить и унести ее,

но она рукой взялась за холодный столбик и, придерживая платье, спустилась

на платформу и зашла за вагон. Ветер был силен на крылечке, но на платформе

за вагонами было затишье. С наслаждением, полною грудью, она вдыхала в себя

снежный, морозный воздух и, стоя подле вагона, оглядывала платформу и

освещенную станцию.

XXX

Страшная буря рвалась и свистела между колесами вагонов по столбам

из-за угла станции. Вагоны, столбы, люди, все, что было видно, - было

занесено с одной стороны снегом и заносилось все больше и больше. На

мгновенье буря затихала, но потом опять налетала такими порывами, что,

казалось, нельзя было противостоять ей. Между тем какие-то люди бегали,

весело переговариваясь, скрипя по доскам платформы и беспрестанно отворяя и

затворяя большие двери. Согнутая тень человека проскользнула под ее ногами,

и послышались звуки молотка по железу. "Депешу дай!" - раздался сердитый

голос с другой стороны из бурного мрака. "Сюда пожалуйте! N28!" - кричали

еще разные голоса, и, занесенные снегом, пробегали обвязанные люди. Какие-то

два господина с огнем папирос во рту прошли мимо ее. Она вздохнула еще раз,

чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться за столбик и

войти в вагон, как еще человек в военном пальто подле нее самой заслонил ей

колеблющийся свет фонаря. Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо

Вронского. Приложив руку к козырьку, он наклонился пред ней и спросил, не

нужно ли ей чего-нибудь, не может ли он служить ей? Она довольно долго,

ничего не отвечая, вглядывалась в него и, несмотря на тень, в которой он

стоял, видела, или ей казалось, что видела, и выражение его лица и глаз. Это

было опять то выражение почтительного восхищения, которое так подействовало

на нее вчера. Не раз говорила она себе эти последние дни и сейчас только,

что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых

молодых людей, что она никогда не позволит себе и думать о нем; но теперь, в

первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости. Ей

не нужно было спрашивать, зачем он тут. Она знала это так же верно, как если

б он сказал ей, что он тут для того, чтобы быть там, где она.

- Я не знала, что вы едете. Зачем вы едете? - сказала она, опустив

руку, которою взялась было за столбик. И неудержимая радость и оживление

сияли на ее лице.

- Зачем я еду? - повторил он, глядя ей прямо в глаза. - Вы знаете, я

еду для того, чтобы быть там, где вы, - сказал он, - я не могу иначе.

И в это же время, как бы одолев препятствие, ветер посыпал снег с крыш

вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и

мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще

более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она

боялась рассудком. Она ничего не ответила, и на лице ее он видел борьбу.

- Простите меня, если вам неприятно то, что я сказал, - заговорил он