Фрэнсис Фицджеральд - Новые мелодии печальных оркестров Страница 26

— Ни за чем? — Джон задумался. — Ну, вначале так и было. Но в последнюю минуту я пригласил крупного ресторатора и, пока ты гостила за другим столиком, продал ему идею для ночного клуба.

Джон посмотрел на часы.

— Мне нужно сделать еще одну вещь — и у нас до ланча как раз останется время, чтобы пожениться. — Он взял телефонную трубку. — Джексон?.. Пошлите три одинаковые телеграммы в Париж, Берлин и Будапешт, чтобы трех фальшивых герцогов, которые разыгрывали в орлянку Шварцберг-Райнмюнстер, выслали за польскую границу. Если герцогство не сработает, снизьте валютный курс до четырех нулей и двойки после запятой. И еще: этот кретин Блатчдак снова на Балканах, затевает еще одну войну. Затолкайте его на первый же корабль до Нью-Йорка или посадите в греческую тюрьму.

Повесив трубку, Джон со смехом обернулся к ошеломленной космополитке.

— Следующая остановка — мэрия. Оттуда, если хочешь, поедем в Париж.

— Джон, — спросила Форс задумчиво, — кто был принцем Уэльским?

Он помедлил с ответом, пока они не сели в лифт, где с быстротой молнии съехали вниз на два десятка этажей. Потом Джон наклонился и тронул лифтера за плечо.

— Не так быстро, Седрик. Леди не привыкла к такому падению с высот.

Лифтер с улыбкой обернулся. Лицо у него было бледное, овальное, окаймленное желтыми волосами. Форс густо покраснела.

— Седрик родился в Уэссексе, — объяснил Джон. — Сходство, скажу без преувеличений, поразительное. Принцы особым благонравием не отличаются — не удивлюсь, если в жилах Седрика течет малая толика гвельфской крови.

Форс сняла с шеи монокль и накинула ленточку на голову Седрика.

— Спасибо, — сказала она просто, — за второе из самых захватывающих в моей жизни приключений.

Джон Чеснат, как делают обычно торговцы, потер себе руки.

— Будьте у меня постоянным клиентом, леди, — просительным тоном произнес он. — Мой универмаг — лучший в городе!

— А чем вы торгуете?

— Сегодня, мадемуазель, у нас имеется запас первосо-о-ортнейшей любви.

— Заверните ее, господин продавец! — воскликнула Форс Мартин-Джонс. — Похоже, это стоящий товар.

Целитель

(перевод Л. Бриловой)

В пять часов темная комната в отеле «Риц», похожая формой на яйцо, созревает для едва уловимой мелодии: легкого клацанья одного или двух кусков сахара в чашке, звяканья блестящих чайников и сливочников, когда они, скользя по серебряному подносу, изящно соприкасаются боками. Некоторым этот янтарно-желтый час милее всех прочих, ибо необременительные труды лилий,[6] обитающих в «Рице», к этому времени уже заканчиваются — наступает остаток дня, певучий и нарядный.

В один из весенних вечеров, оглядывая невысокий подковообразный балкон, вы, быть может, заметили за столиком на двоих молодую миссис Альфонс Карр и молодую миссис Чарльз Хемпл. Та, что в платье, была миссис Хемпл. Под «платьем» я имею в виду изделие черного цвета и безупречного кроя, с большими пуговицами и красным подобием капюшона на плечах; изобретатели этого наряда с Рю де ла Пэ сознательно придали ему не лишенное стильной дерзости сходство с одеянием французского кардинала. Миссис Карр и миссис Хемпл исполнилось по двадцать три года, и они, если послушать их недоброжелателей, сумели очень неплохо устроиться. Как ту, так и другую мог бы ждать под дверями отеля лимузин, но обеим гораздо больше хотелось в апрельских сумерках прогуляться домой пешком по Парк-авеню.

Луэлла Хемпл была высокая девушка с льняным оттенком волос, какой считается типичным для женщин из английской провинции, однако представляет там большую редкость. Кожа ее светилась свежестью и не нуждалась ни в какой маскировке, однако, повинуясь устаревшей моде (шел 1920 год), миссис Хемпл скрыла свой яркий румянец под слоем пудры и нарисовала новый рот и новые брови — с тем весьма скромным успехом, к каковому подобное вмешательство только и может привести. (Замечание это сделано, разумеется, с высоты 1925 года. В те дни, однако, облик миссис Хемпл вполне соответствовал законам красоты.)

— Я замужем уже четвертый год, — говорила она, гася сигарету о выжатую лимонную дольку. — Ребенку завтра исполняется два годика. Не забыть бы купить…

Она вытащила из футляра золотой карандашик и записала в ежедневнике цвета слоновой кости: «Свечи» и «Штучки, которые тянутся, в бумажных обертках». Потом подняла глаза, посмотрела на миссис Карр и заколебалась.

— Что, если я скажу тебе что-то ужасное?

— Попробуй, — весело отозвалась миссис Карр.

— Мне докучает даже мой собственный ребенок. Ты скажешь, это неестественно, Ида, но это правда. С ним мне не стало интересней жить. Я люблю его без памяти, но в те вечера, когда я сама им занимаюсь, нервы у меня расходятся чуть ли не в крик. Пройдет два часа, и я уже жду не дождусь, пока вернется няня.

Сделав это признание, Луэлла судорожно вздохнула и всмотрелась в подругу. На самом деле она не думала, что ее слова так уж неестественны. Это ведь правда. А в правде ничего порочного быть не может.

— Наверное, дело в том, что ты не любишь Чарльза, — равнодушно предположила миссис Карр.

— Нет же, люблю! Надеюсь, это очень даже понятно из всего сегодняшнего разговора. — Луэлла сделала вывод, что Иде Карр не хватает ума. — И оттого, что я его люблю, все еще больше усложняется. Прошлой ночью я заснула в слезах: чувствую, дело медленно, но верно идет к разводу. Нас удерживает вместе только сын.

Ида Карр, прожившая в браке пять лет, поглядела на подругу пристально, пытаясь определить, не играет ли она роль, но красивые глаза Луэллы смотрели серьезно и печально.

— И отчего же так происходит?

— Причин много. — Луэлла нахмурилась. — Во-первых, еда. Я плохая хозяйка и не собираюсь становиться хорошей. Терпеть не могу заказывать продукты, терпеть не могу соваться в кухню и смотреть, чисто ли в леднике, терпеть не могу прикидываться перед слугами, будто интересуюсь их работой, когда на самом деле я и слышать не хочу о еде, пока она не подана на стол. Видишь ли, меня не учили готовить, а потому кухня мне так же безразлична, как… как, к примеру, котельная. Для меня это всего лишь машина, в которой я ничего не смыслю. Проще всего сказать, как говорят в книгах: «Пойди на кулинарные курсы», но, Ида, в реальной жизни разве такое бывает, чтобы женщина обратилась в абсолютную Hausfrau[7] — разве только у нее нет другого выхода?

— Продолжай, — предложила Ида, ничем не выдавая своего мнения. — Рассказывай дальше.

— Так вот, в результате дома вечно все вверх дном. Слуги меняются каждую неделю. Если они молодые и ничего не умеют, я не могу их вымуштровать и дело заканчивается увольнением. Если же они опытные, им не по вкусу дом, где хозяйке нет никакого дела до того, сколько стоит спаржа. И они берут расчет, а нам частенько приходится питаться в ресторанах и отелях.

— Чарльз, наверное, от этого не в восторге.

— Его это бесит. По правде, его бесит почти все, что нравится мне. Не увлекается театром, не терпит оперу, танцы, вечеринки с коктейлями — иногда мне кажется, ему противно все, что есть в этом мире приятного. Год или больше я просидела дома. Пока была беременна, пока ухаживала за Чаком, я ничего не имела против. Но в этом году я сказала Чарльзу откровенно: «Я еще молода и хочу развлекаться». Тогда мы стали бывать в свете, хотелось ему этого или нет. — Луэлла помедлила, задумавшись. — И мне так его жалко, Ида, я просто не знаю, что делать, но если мы затворимся дома, тогда уже придется жалеть себя. И еще раз скажу начистоту: по мне, пусть лучше он будет несчастен, чем я.

Луэлла не столько рассказывала, сколько думала вслух. Она всегда считала себя честным человеком. До замужества ее постоянно превозносили за любовь к справедливости, и это качество она старалась сохранить и будучи замужней дамой. Поэтому точка зрения Чарльза была ей так же понятна, как своя.

Будь Луэлла женой первопоселенца, она, вероятно, боролась бы за существование бок о бок с мужем. Но здесь, в Нью-Йорке, никто ни за что не боролся. Покой и свободное время не приходилось завоевывать — и того и другого у Луэллы имелось в избытке. Как тысячи других молодых жен в Нью-Йорке, она честно хотела что-нибудь делать. Имей она чуть больше денег и чуть меньше люби мужа, она бы увлеклась лошадьми или любовными интрижками. И наоборот, будь их семья чуть бедней, избыток энергии пошел бы на надежды или на труд. Но положение Хемплов было промежуточным. Они принадлежали к многочисленному классу американцев, которые каждое лето путешествуют по Европе и посмеиваются, чувствуя одновременно тоску и умиление, над привычками, традициями и образом жизни других стран, потому что своих привычек, традиций и образа жизни их страна не выработала. Этот класс произошел вчера от отцов и матерей, которые с тем же успехом могли бы жить два века назад.