Лион Фейхтвангер - Симона Страница 26

Без цели тащит она свою машину вверх и вниз по извилистому лабиринту улиц. Со вчерашнего дня Сен-Мартен нельзя узнать. На улицах только кое-где видны одинокие пешеходы, город словно вымер, словно оцепенел в ожидании врага. Дома стоят мертвые. Жара нестерпимая. Ноги наливаются свинцовым зноем, ощущение призрачной пустоты теснит грудь. Веселые краски разноцветных домов только подчеркивают исходящую от них тишину. Симоне кажется, будто стены домов все тесней обступают ее. Она шагает и шагает, она дышит с трудом, накаленный асфальт тротуаров и булыжники маленьких площадей прямо-таки обжигают ноги, а велосипед, который она ведет, весит, наверное, целую тонну. И хотя на улицах ни одного знакомого лица и лишь изредка попадаются незнакомые, усталые, равнодушные солдаты, у нее такое чувство, будто весь город следит за каждым ее движением и будто все видят по ней, что она задумала.

Больше всего угнетает, что жителей города, даже из тех, кто остался, не видно на улицах. Вот дом ее школьной подруги, Адриенны Вуазен. Вдруг решившись, Симона нажала ручку парадной двери. Дверь оказалась незапертой. Может, Вуазены еще дома. Симона поднялась по лестнице. Нигде никого. Кругом беспорядок, следы лихорадочных сборов и затхлая, невыносимая духота. Симона вошла в столовую. Здесь всегда стояла большая клетка с множеством маленьких пестрых заморских птичек. Клетка с птицами стояла на своем обычном месте, но ее пернатые обитатели были мертвы и уже издавали зловоние.

Симона почувствовала легкую тошноту. Она вышла на улицу и снова повела свой велосипед, она все еще не встретила ни одного знакомого, и, значит, неизвестно, видел ли ее кто-нибудь. С облегчением вздохнула, когда на площади Сен-Лазар, со скамьи, стоявшей в холодке, ее окликнул чей-то голос.

Это был Морис. Он сидел под вязом, на лице его играли свет и тени, он был не один, рядом сидела девушка, полная и, как показалось Симоне, довольно вульгарная на вид. На станции говорили, что Морис вовсю гуляет с девушками. Но Симона обрадовалась встрече с ним.

— А вы все запасаетесь на семь тощих лет, мадемуазель? — лениво крикнул он ей.

Она подумала о той цели, ради которой очутилась здесь, невольно ощупала в кармане ключ и спички, и то, что Морис опять так жестоко к ней несправедлив, доставило ей удовольствие.

С укором и легким презрением в больших темных глазах она взглянула на него. Он рассмеялся.

— Я не хотел тебя обидеть, — примирительно сказал он. — Посиди с нами, пигалица, — добродушно пригласил он Симону. — Вчера, в этой истории с летчиком, ты сделала доброе дело, ты мне хорошо наворожила. Парень оставил здесь кучу денег. Тебе полагаются комиссионные. Пойдем с нами в «Наполеон». Выпьем по кружке пивка, пока не пришли боши.

Симона колебалась. Что скажет мадам, если ее увидят в кафе с этой вульгарной девицей и с Морисом? Это ведь чудовищно, ей самой два дня назад такая мысль показалась бы нелепой. Но сегодня другое дело. Надо, чтобы ее видели в городе. Кафе «Наполеон» — как раз то, что нужно. А кроме того, если она откажется от приглашения, Морис опять сочтет ее трусихой и гордячкой. Она подошла к скамье.

Морис, добродушно усмехаясь, встал.

— Моя приятельница Луизон, — представил он, — а это мадемуазель Симона, племянница моего хозяина.

Они направились в кафе, идти было недалеко. Уселись на террасе под красным и оранжевым тентом. За столиками сидело несколько солдат и какие-то приезжие, — очевидно, беженцы, из местных жителей был только часовщик Дарье, старик, слывший в городе оригиналом. Ворот синей рубахи Мориса был, как всегда, широко распахнут. Мосье Грассе, хозяин кафе, казалось, удивился, увидев Симону в обществе шофера и Луизон. Но Симоне было все равно, — главное, он сможет засвидетельствовать, что видел ее у себя в кафе.

Когда перед каждым поставили запотевший стакан пива, Морис спросил:

— Вчера нас прервали как раз в ту минуту, когда мы как будто разошлись во мнениях? Что ж, скоро увидим, удастся ли нам в целости и сохранности удержать автомобильный парк и бензин.

Симона посмотрела на него, потрясенная до глубины души. Неужели он угадал ее замысел? Но он продолжал:

— Положитесь на Мориса: в течение ближайших суток, а может, и ближайших часов мы узнаем, кто и как распорядится нашим автомобильным парком. Если вы немножко шире откроете ваши уважаемые глазки, мадемуазель, вы увидите, что наши солдаты устремились сюда не только с востока и севера, но и с юго-запада. Дело в том, что они и на юго-западе напоролись на врага. Вы знаете, как называется положение, в котором мы здесь очутились? Оно называется: мы в окружении.

Окружены. Быть может, в ближайшие часы. Симону охватила паника. Она не смеет терять ни минуты. Она поставила себе срок; два часа. За это время все должно свершиться.

— Мне надо идти, — сказала она отрывисто. Ее пронизывало одно: "Кто, если не ты? И когда, если не теперь?" В то же время ее возмущало, что Луизон так на нее смотрит: она, конечно, думает, что Симона тоже крутит с Морисом.

— Ну, не будь такой букой, — откликнулся Морис. — Прежде всего выпей. Она выпила. — А как же теперь с нашим пари? — поддразнил он ее. — Я готов повысить ставку. Спорю на бутылку перно и двадцать пачек голуа. — Он смотрел на нее, снисходительно усмехаясь, уверенный в себе. Она ответила на его взгляд взглядом в упор.

— Хорошо, я согласна держать пари, — сказала она. Голос ее звучал решительно, вызывающе.

Его явно что-то поразило. Он посмотрел на нее внимательно, долгим взглядом.

— У мадемуазель, видно, денег куры не клюют, — сказал он, помолчав. Top commere,[5] — прибавил он и протянул ей руку. Мгновение она смотрела на его раскрытую сильную ладонь над мраморным столиком. Потом положила в нее свою руку. Луизон рассмеялась.

— Ну, теперь-то мне уже непременно надо идти, — сказала Симона и встала.

— Да почему же? — удивился он. — Сегодня ведь некуда торопиться. Нигде ничем не разживешься, будь ты хоть сто раз с виллы Монрепо.

— Я должна зайти в супрефектуру, — сказала она и, так как он опять подозрительно на нее покосился, солгала: — Мне поручено кое-что передать мосье Ксавье.

— Вечно у тебя дела, — иронически проворчал Морис. — Ну что ж, в таком случае прощай.

Она пошла. Взяла велосипед и, не садясь на него, направилась к дворцу Нуаре. Она чувствовала, что Морис смотрит ей вслед, и слышала, как рассмеялась Луизон: они, наверное, говорят там про нее всякие гадости.

Вот она у дворца. Большие старинные ворота были заперты. Симона не стала вводить. Собственное нервное напряжение обострило ее чуткость к душевному состоянию других. Она сказала себе, что за этими воротами ждут немцев, и звонок всех переполошит. Уж лучше она подойдет с велосипедом к другому входу. И действительно, в маленьком окошке она увидела знакомое лицо консьержа; она постучалась, он впустил ее.

— Ты зачем? — удивился он. Симоне было на руку, что ее приход обратил на себя чье-то внимание.

— Мне нужно поговорить с мосье Ксавье, — сказала она. — Разрешите оставить у вас велосипед?

В супрефектуре все чиновники были в сборе. Все были в парадной форме, каждый сидел на своем месте, никто не разговаривал, люди сидели согнувшись, напряженные, подавленные, с каменными лицами.

Но за этим внешним спокойствием нетрудно было угадать мучительную нервозность. Супрефект не мог подавить владевшего им беспокойства. Его носило по всему зданию, он переходил из отдела в отдел, теребил свою розетку, вздыхал, хмуро и ласково говорил ничего не значащие слова, с рассеянным видом клал руку на плечо то одному, то другому из подчиненных.

Симона, дружившая с мосье Ксавье, всегда чувствовала себя в супрефектуре как дома. Сегодня же ей все казалось здесь чужим и неприветливым. Наверное, потому, что на ней брюки. Сегодня они неуместны, мадам права, в самом деле, все несколько удивленно оглядывают ее. Но она не представляла себе, как она выполнила бы задуманное, если была б не в брюках. Она старалась всем попасться на глаза, это было важно, пусть все ее видят.

Зашла в кабинет мосье Ксавье. Он сидел у письменного стола, одной рукой подперев щеку, другую бессильно уронив на подлокотник кресла. Всегда такой подвижной, мосье Ксавье сегодня казался утомленным. Симона невольно вспомнила, как она застала врасплох его отца уснувшим в кресле и каким он ей показался бесконечно стареньким.

Когда вошла Симона, мосье Ксавье удивленно поднял голову. Он старался быть приветливым, попытался даже пошутить, но шутка не получилась.

— Чего ради ты пришла, собственно? — спросил он.

— Я не могла усидеть дома, — неопределенно ответила она.

— А мадам не рассердится? — спросил мосье Ксавье.

Симона пожала плечами.

— Это плохо, что я в брюках? — спросила она.

Мосье Ксавье, играя ножом для разрезания бумаги, ответил с горькой иронией: