Людмил Стоянов - Избранная проза Страница 26

— Сто-ой!

Справа от дороги равнина пересечена неширокой ложбиной; нас гонят туда, словно стадо на выгон. Мы, бывалые солдаты, понимаем, что это значит: с наступлением сумерек нас бросят на линию огня. А почему бы и нет?

Располагаемся лагерем.

— Всем приготовиться, как следует помыться, почиститься! — приказывает старший.

О том, чтоб наесться вдоволь, и речи нет. Да и чем кормить? Вот уже целую неделю едим одну вареную кукурузу, — ноги дрожат от слабости, лица стали землисто-серыми.

Взводные собирают своих людей, чтобы дать им соответствующие наставления, прежде чем они вступят в бой, особенно тем, кто прибыл из тыла. Пусть берут пример со старых солдат — это будет для них самой лучшей школой.

— Мы уже ни на что не годимся, господин поручик, — говорит бай Стоян, высокий человек с русыми, обвислыми усами. — Нам и на холм не взобраться, где уж там атаковать укрепленные позиции.

— Голодный медведь в пляс не пойдет, — добавляет, поясняя, бай Марин.

— Все знаю, — ответил поручик, — надеюсь, вечером доставят хлеб.

Бай Марин и его приятель — ветераны в полку, они участвовали в сражениях под Люле-Бургасом и Чаталджей[15], и взводный особенно благоволит к ним, ценит, как реликвии. Да строгость тут была бы и неуместной: дело ясное — голодаем, как собаки.

— Перестрелять бы их всех, этих тыловых гнид! — говорит взводный унтеру Илие, причем так, чтобы слышали и солдаты.

— Уж до того мы запаршивели, что не только холера, нас и чума хватить может, — заканчивает бай Марин робким и сдержанным тоном.

Слово «холера» просвистело в ушах, как пуля. В стороне от лагеря стоит палатка для холерных, — их уносят туда, и никто к ним уже не заглядывает. Среди солдат ходят самые фантастические слухи об этой болезни. Упоминание о ней нагоняет страх, и каждый из нас содрогается, втайне надеясь, что беда; минует его.

Разумеется, вечером хлеба не привезли. Солдаты с жадностью набрасываются на вареную кукурузу — все же это лучше, чем пустота в желудке. Жуем жесткие зерна, челюсти сводит, в кишках урчит — и все это под канонаду боя, доносящуюся оттуда, из-за холма, километра за три от нас, самое большее. Что там происходит? Орудийный, ружейный и пулеметный огонь сливается в дьявольский грохот, от которого дрожит земля.

Но даже новички — тыловики и новобранцы — уже свыклись с этими непрерывными громоподобными раскатами и больше не похожи на пьяных, загипнотизированных мыслью о смерти людей.

— Эй, ребята, — бросает в их сторону бай Марии, — мясорубка работает не на шутку.

Все озабочены. Каждый готовится, как может: один рвет старую сорочку на портянки, другой чистит винтовку, третий не знает, чем заполнить время. Нескончаемый летний день уходит. Солнце бросает длинные тени, небо постепенно темнеет. Чем больше проходит времени, тем сильнее растет тревога в груди.

Спустилась ночь, а мы все еще не двинулись из оврага. Теплая земля манит прилечь. Солдаты сидят в полном боевом снаряжении и дремлют; кое-кто спит, растянувшись на земле.

Мы готовы — ждем только приказа.

Мимо нас быстро и тревожно снуют различные начальствующие особы, но их беспокойство не заражает нас. Грохочет над нашими головами артиллерийский барабан, и мы знаем, что скоро запляшем под его музыку.

— Встать! Стройся!

Выстраиваемся. Нас пересчитывают и проверяют поименно; многих уже нет. За каждого отсутствующего отвечает его товарищ:

— Холерный, господин унтер.

— Холерный? С каких это пор? — удивляется тот.

— Сегодня свалился, как только сюда прибыли.

— А, тот самый? Этак к утру никого не останется…

Списки тщательно проверены, люди готовы в путь.

Трогаемся.

Перед нами, как спина допотопного чудища, темнеет холм. Над ним — совсем низко — блестят звезды; поднимаемся по склону, и нам кажется, что мы вот-вот окажемся среди звезд, перешагнем с земли на небо и — избавимся от мук. А главное, не вступим в бой; но нет — великая бессмыслица, чудовищная глупость надвигается на нас.

Вот и первый ход: окоп, начало целого лабиринта окопов. Здесь нет надписи: «Lasciate ogni speranza»[16], — но она подразумевается…

Идем гуськом друг за другом — это вторая линия окопов, еще пустая; над нами с мерными интервалами резко и противно свистят снаряды и рвутся где-то в скалах, справа от нас.

Встречаем солдат с передовой. Они принимают нас молчаливо, некоторые с грубыми шутками, но и с облегчением. В потемках они лишь речью напоминают людей: в остальном они похожи на призраков — призраков из только что разрытых могил.

— Ну, держитесь, ребята, — возглашает чей-то начальственный голос. — Сербы — вот они, в двадцати шагах.

Встречные быстро исчезают там, откуда пришли мы; а мы приникаем к брустверу и продолжаем перестрелку.

В темноте не могу разобрать, кто слева и кто справа, — прижимаюсь к стенке окопа и вслушиваюсь.

Впереди все тонет в кромешной тьме, — не поймешь, что там — равнина или горы… Конечно, те тоже не сумасшедшие, чтобы зажигать огонь. И только вдалеке мерцают слабые огоньки, — может быть, это села или тыловые склады.

Неприятельская артиллерия все время бьет куда-то позади нас. Возможно, хочет отрезать наши резервы, чтобы затем вернее атаковать нас. Иначе зачем снарядам проноситься над нами, какого черта нужно им там, в камнях? У неприятеля что-то на уме.

— Черт возьми, нечистое задумали эти сербы, — слышу я голос справа.

Этот, очевидно, думает о том же.

— Почему?

— Пожалуй, этой ночью атаковать будут.

— Пускай атакуют, если им делать нечего.

Зачем я отпустил это дурацкое замечание? Быть может, со зла на тех, кто залег впереди, против нас, на себя самого, на всех.

— Кто это? — слышу за спиной знакомый голос. — А, студентик, это ты? — Унтер Илия Топалов переходит от одного к другому, проверяет своих людей.

— Я, господин унтер.

— Бог знает почему, но все о тебе беспокоюсь эти дни.

— Зачем же беспокоиться, господин унтер? Как все, так и я.

Он проходит дальше.

Справа от меня высокий солдат с обвислыми русыми усами, приятель бай Марина.

— Лучше скажи, когда хлеб привезут, — бормочет он.

— Бай Стоян, это ты? — окликаю я.

— Я-то я, но зачем я здесь?

— Как зачем?

— Винтовку держать силы нету. А ведь когда-то троих сразу повалить мог!

Позиция имеет несколько пулеметных гнезд, по фронту — проволочное заграждение. Мы, первыми вступившие в окопы, заняли места дежурных стрелков, остальные солдаты спят, свернувшись калачиком на дне окопа или же в тесных укрытиях, вырытых в земле.

Мало-помалу глаза привыкают к темноте. Ночной мрак становится прозрачным, звездное небо опускается ниже. Бледный свет звезд озаряет окопы своим далеким сиянием и наполняет спокойствием, напоминающим спокойствие смерти. Мы стоим с винтовками в руках и спим; те, что лежат внизу, на дне окопа, тоже спят; и вместе с тем мы бодрствуем, потому что каждую секунду либо раздается лай пулемета, либо проносится снаряд, который, словно слепая птица, через мгновение ударяется о скалы с резким и зловещим вскриком:

— Т-р-ах-тах-тах!

Впереди, за проволочными заграждениями, движется что-то, будто несмело приближается плотная человеческая масса. Галлюцинация, видимо, была общей, потому что все винтовки вдруг изрыгают огонь, — и я вместе с другими палю без остановки. В такие минуты страх спасительней, чем храбрость. К тому же ночью можно стрелять без особой на то команды, да и в патронах нет недостатка, хотя каждая пуля стоит столько же, сколько триста пшеничных колосьев.

Мысль, что неприятель может начать наступление, держит нас в состоянии тревоги. Две его попытки атаковать были отбиты еще до нашего прихода; почему бы ему не предпринять и третьей?

Однако кто он? Как он выглядит? Неужели такие же люди, как и мы, — что невероятно, — или же некие марсиане, существа на тонких ногах, с огромными головами, пришедшие опустошить землю?

Кто-то легонько толкает меня в плечо:

— Эх, закурить бы!

Отчетливо различаю лицо бай Стояна Пыкова с русыми, обвислыми усами. Он испуганно смотрит на меня своими кроткими глазами:

— Постой, парень, ты что делаешь?

— Я, что ли? — спрашиваю.

— Будет тебе палить, без патронов останешься.

Испуганно ощупываю себя: да, в запасе всего одна пачка.

Призраки впереди исчезают.

Исчезает и страх. Тогда я оборачиваюсь к бай Стояну.

— Закурить, говоришь? Цигарку тебе? А снаряда не хочешь? — Но тут же меняю тон: — Ты, бай Стоян, откуда? Самое времечко познакомиться!