Ванда Василевская - Родина Страница 26

У ясеней мелькнули две тени. Юзек и Тереска, больше некому здесь быть.

«Какие разные бабы бывают», — подумала она. Одна все принимает к сердцу, а другая нет. Сейчас же то с одним, то с другим утешится. Но ведь и то сказать, у Терески забот больше, чем у Магды. Магде приходилось горевать только об одном, о Ясеке. А той — бог знает о скольких. Не с одним она переспала, и всех ей жалко было.

Входя в барак, она увидела, что в маленьком оконце слева горит лампочка. Терескин муж, видать, не спит. Может, ее ждет.

Сташек заворочался на постели.

— К Банасям ходили?

— К ним. Расспросить хотела.

— Юзек пошел с Тереской в монопольку, говорит, надо это дело вспрыснуть.

— Ну да! Откуда у него деньги?

— Тереска достанет, не беспокойтесь!

И вправду Тереска всегда откуда-то выцарапает деньги. Она припрятывала месячину, жалела мужу поесть, а на угощение кавалеров у нее всегда находилось.

Срам это, конечно. Все смеялись над Тереской, говорили, что у нее не все дома. А все-таки у нее было больше радости в жизни, чем у других.

Магда поймала себя на этой мысли, как на смертном грехе. Она погасила коптилку, опустилась на колени у нар и долго молилась. За здоровье Ясека, за его благополучное возвращение. За умершего ребенка. За Янтошку и за всех других.

И словно ее бог услышал. На другой день выпустили остальных мужиков. А к вечеру Йоська, который как раз был по каким-то делам в городе, привез и Кшисяка. Сам-то он не очень мог ходить. Слез с телеги и сразу на нары, на долгую хворость.

Нога пухла. Казалось, она лежит где-то далеко, будто не своя, чужая. Кшисяк тяжело поднимал голову и глядел на нее. Закутанная в тряпье, как грудной младенец, она нестерпимо болела. Железы в паху набухли, стали, как голубиные яйца. Вены натянулись веревками, синие и вздутые. Маленькие молоточки стучали в висках, маленькие молоточки стучали в каждом суставе, пульсировали в каждой жилке. Отупевшими глазами он оглядывал избу, смотрел на суетившуюся Магду.

— Я принесла подорожник.

— На что он?

— Не говори зря. Подорожник жар вытягивает.

Она подошла к нему и стала осторожно разматывать тряпье. Он лежал непокрытый, — все, чем она пыталась покрыть его, казалось ему стопудовой гирей.

— Ох, — зашипел он сквозь зубы.

— Подожди, потерпи маленько — надо же размотать… Какая черная…

Он осторожно приподнялся и посмотрел. Это была его нога. Она лежала на соломе, как колода. Темно-красная, почти синяя. Натянутая на опухоли кожа блестела, будто ее салом смазали.

Магда осторожно клала на нее плоские зеленые листья подорожника.

— По росе собирала. Наверняка должно помочь.

Он терпеливо позволил обложить больную ногу. Стало даже немного легче — влажное, прохладное прикосновение смягчало, на мгновение приглушало безумное постукивание молоточков в жилах. Магда обвязала ногу чистой тряпицей.

— Уснул бы ты.

Но сон не приходил. Под усталыми веками что-то мерцало. Он слышал, как хрюкает и скребется под нарами кабанчик.

«Дала она ему жрать или нет?» — пытался он припомнить и не мог. Утро терялось в густом тумане. Далекое. Чужое. Когда же это было утро? И когда была ночь? Кшисяк старался сосчитать, сколько уже дней он лежит. Может, не надо было ложиться, скорей бы прошла болезнь. Ему вспомнилось, как в детстве он наколол ногу. И все ходил. Нога болела долго, огромный нарыв никак не вскрывался. Тогда он взял гвоздь и проколол. Вылилось много гноя, а потом быстро зажило. Ох, и ковылял же он тогда по стерне!

Опять потемнело в глазах. Сквозь туман, который стоял у него перед глазами, он увидел Магду.

— Пить.

Она приподняла ему голову и поднесла к губам край жестяной кружки. Но вода воняла прудом.

Он оттолкнул кружку.

— Пей, я принесла из деревни, из колодца, — уговаривала его жена.

Он попытался выпить. Но запах гнили снова заставил его оттолкнуть кружку.

«Все у нас провоняло рыбой и прудом, — думал он смутно. — Бараки, мы сами, даже вода в деревенском колодце… Но почему вода в колодце? Ведь это далеко…»

Магда тревожно всматривалась в него.

— За Янтошкой разве сбегать?

Он не ответил. Пусть баба делает, что хочет. По правде сказать, он не очень и слышал, что она говорит. В ушах шумело. Стучал маленький молоточек: так-так-так, а другой торопился за ним быстро, стремительно. Откуда-то с шумом низвергалась вода. «Шлюзы подняли, что ли», — подумал он, хотя не время было выбирать рыбу. Все вертелось перед глазами, качался барак. «Ну и ветер, должно быть, каменную стенку трясет!» — изумился он.

Он мучительно соображал, как это возможно, чтобы стены так клонились набок и снова возвращались в прежнее положение. Увидел потек сырости, обросший зеленым и рыжим грибком, — прямо над нарами. Не грибок ли это так воняет прудом, стоячей водой? Ведь они родные братья. Грибок пришел сюда с пруда. Чтобы расползтись по ветхим стенам. Грибок и пруд перемешались в голове у Кшисяка в размеренном, однообразном шуме. Нары качались между шатающихся стен.

— Слава Исусу Христу.

Он не ответил, рассматривая теперь другое пятно сырости, расплывшееся на потолке.

— Во веки веков аминь, — ответила за него Магда. Она вошла вместе со старухой.

— Вот гляньте, лежит и лежит, никак в себя не придет.

— С прошлого месяца?

— Сами знаете. Уж мне все на свете опостылело. Мало было горя, теперь еще такое несчастье стряслось.

Янтошка засуетилась. Она живо вытащила из-под платка какие-то травы, пузырек со святой водой и угольки обожженных в лесу буковых ветвей, сорванных с южной стороны.

— Дай какую-нибудь миску.

Магда торопливо сняла с полки единственную в ее хозяйстве красивую глиняную миску. Под глазурью каемкой вились белые полоски. На мгновение ей стало жалко миски.

«Вода-то святая и травы тоже», — сурово упрекнула она себя мысленно. И стала смотреть, как Янтошка, разжигая угольки, дует на них сморщенными губами, как кладет в жар травы.

Пахучий синеватый дымок заколебался в миске. Старуха подошла к кровати. Развернула ногу.

— За семью горами, за семью реками стоит яблоня золотая с золотыми плодами. Одно яблоко катится по дороге, второе яблоко падает в воду, третье яблоко взял ангел, отнес пресвятой деве.

С суеверным страхом слушала Магда бормотание старухи. Узенькая струйка дыма поднималась прямо вверх.

Старуха взяла один уголек и бросила за спину.

— Яблоком болезнь катится, падает на серые камни. На серые камни, на дальние дороги, пресвятой деве прямо под ноги.

Второй уголек взлетел в воздух и слегка зашипел на мокром полу.

— Пресвятая дева яблоко забрала, за семь рек, за семь гор хворость прогнала. Не по моей, не по твоей воле, по воле пресвятой девы уходите, боли.

Она набрала в горсть немного святой воды и брызнула на ногу. Больной вздрогнул, поглядел, словно узнавая ее.

Старуха потушила святой водой третий уголек, завернула его в стебель сухой травы и сунула под набитую куриным пером, жесткую и плоскую подушку больного.

— Дай вам бог, — благодарила Магда.

Ей было неприятно, что у нее нет для Янтошки хоть пары яиц, хоть кружка масла. Когда старуха ходила заговаривать болезни к хозяйственным крестьянам, ей давали иной раз изрядный узелок. Но в барачной каморке ничего не было, и Янтошка ничего и не ожидала.

— Пол не подметай три дня, а то выметешь заговор. Угольки пусть лежат, пока он не встанет. Если это не поможет, то уж ничего не поможет, — бормотала она, заворачивая оставшиеся травы в полотняную тряпицу.

— Дай вам бог, еще раз спасибо, и угостить-то мне вас нечем.

— Я за твоим угощением не гонюсь, никогда еще не отказывалась, когда к больному зовут. А ты бы на всякий случай о ксендзе подумала. Если и выживет, не повредит ему.

Они вышли из барака.

— Оставайся с богом.

— С богом идите.

Магда долго смотрела, как Янтошка, сгорбившись в три погибели, ковыляет по дороге; вот диво, как это спина может так дугой согнуться. Сколько же это ей лет? Магда задумалась. А ведь волосы у нее черные, как вороново крыло. И если приходилось, она шла к больному за три, за четыре деревни. На подводе она никогда не ездила, хотя иногда из далекой деревни за ней и присылали подводу.

— Это уж не заговор, коли на колесах привезен, — заговор, коли на ногах принесен, — говорила она, когда ее уговаривали сесть на подводу. И семенила своими мелкими, быстрыми шажками, сухая как трава, которой она выхаживала больного.

— Земля к себе человека тянет, — говорила она спокойно, когда кто удивлялся, что ее так согнуло от старости.

Дети боялись ее. Она часто бродила по пастбищам в поисках трав и, если кто-нибудь из ребят озоровал, сурово грозила своей кривой клюкой из можжевельника. Дети верили, что она и сглазить может, а не только заговорить от сглазу. Они со всех ног улепетывали в ближайшие кусты и оттуда смотрели, как она ковыряет землю в поисках какого-нибудь корешка, как старательно очищает желтые головки зверобоя, как рвет жесткие стебли десятилистника. Управляющий и тот не бранил ее, когда она забредет в помещичий хлеб нарвать полевого хвоща, прямой сосенкой стоящего на борозде.