Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки Страница 26

И все-таки я сказал сержанту, чего я от него хочу.

— Убирайся ко всем чертям, трепло окаянное! — заорал он на меня. — Разве ты не видишь, что творится?

— Но горло смочить стоит!

— Сукин сын! Итальянцы наступают вовсю, наш фронт прорван, а ты ко мне с вином лезешь! Коли твой поп так расщедрился, пусть пришлет сюда свое вино! Ну, катись! Понятно?

Было уже без малого десять часов.

Я вернулся в приходский дом и остановился перед дверью комнаты патера Кристофоро. Я не постучал и не вошел, потому что услышал, как он молится во весь голос:

— Господи! Я не виноват! Господи, прости! Я не виноват! Боже милосердный, возьми их души на небо. Я старался отговорить своих от этого дела, да не сумел. Они мстят во имя родины! Боже, прости мне, прости!..

Я громко постучал, все стихло. Дверь отворилась. Я едва узнал патера Кристофоро, до того он изменился!.. Смотрит на меня, как помешанный. Седые волосы растрепаны, глаза блуждают, весь трясется…

— Что с вами, ваше преподобие?

— Ничего! С богом поспорил! Солдаты идут?

— Нет! Не могут они прийти! Грузят на машины боеприпасы!

Патер Кристофоро заломил руки и отошел к окну. Я — за ним. Что же происходит? Что все это означает?

Вдруг нас тряхнуло, раздался чудовищный грохот. С потолка посыпалась штукатурка. Задрожала земля. Грохотало где-то в верхнем течении Пьяве. Патер схватился за голову, опустился на колени.

И тут я все понял. Итальянские партизаны взорвали плотину на Пьяве. А это в четырех километрах отсюда. Через несколько минут произойдет страшная катастрофа! Вода хлынет в долину и все затопит!..

Я выпрыгнул в окно и помчался к реке.

— Бегите! — кричал я. — Бегите! Плотина взорвана! Вас сейчас затопит!

Я кричал по-немецки, по-польски, уж и не знаю еще как… Пожалуй, на всех «австрийских» языках.

Когда в долине поняли, что случилось, вода уже устремилась к ним с чудовищным, диким, многократно усиленным ревом. Люди с криками побежали, толкая и давя друг друга, и не переставали кричать-Подкатил высокий вал. Огромная, пенящаяся, ревущая стена. Она обрушилась на людей, лошадей, мулов, орудия, автомашины и на деревню… Каменные домики разваливались, рассыпались. В долине стоял ад! Не один — сто, тысяча адов!.. Вода поднималась все выше и ревела все сильнее. Я повернул назад, заметив, что она несется ко мне. Река нагнала меня. Сбила с ног, швырнула в пучину. Захлестнула. Понесла. Я уцепился за утес. Утес был отлогий. Я вполз на его гребень и ухватился за ствол дерева.

Тут я увидел в долине легковую машину. В машине сидят высшие офицеры. Их трое. Один совсем еще молодой. Они что-то кричат, указывая на водяные валы. Шофер пытается повернуть назад. Молодой офицер выскакивает из машины, бежит. Гигантская волна обрушивается на машину, переворачивает и уносит. Шофер и оба офицера исчезают в водовороте. Молодой офицер падает. Вода опрокидывает его, несет, засасывает. Из воды высовывается рука. Пальцы судорожно сжимаются и разжимаются. Потом рука исчезает в бушующей воде. Снова появляется. Я уцепился за дерево, повис над водой, схватил руку!..

Ствол дерева трещал и гнулся, пока я возился с офицером и вытаскивал его на край утеса. В конце концов вытащил. Из последних сил подтянул его повыше, чтобы вода его у меня не вырвала. Подбежали какие-то солдаты и помогли. Понесли его на руках, уложили на траве. И только теперь я сообразил, что этого офицера в плаще на красной подкладке, это лицо с вытаращенными, как у утопленника, глазами, я где-то уже видел… На картине или на фотографии… Ну да, это же император Карл I!

И пока в долине ревело и клокотало, как в аду, и вода поглощала орудия, лошадей, мулов, ящики с боеприпасами, артиллерийские снаряды и людей, людей, много людей, вокруг нас столпились солдаты и офицеры, избежавшие потопа.

Они что-то кричали, лопотали, а я медленно погружался в непроглядный мрак.

Очнулся я в комнате патера Кристофоро на топчане. Склонившись надо мной, патер тихо читал молитву. Он был так бледен, словно его с креста сняли. Рядом с ним стоял какой-то офицер.

— Его величество светлейший император Карл I производит тебя в сержанты и посылает тебе часы в знак благодарности за спасение его жизни! — сказал он официальным тоном, положил на одеяло какую-то бумагу и часы, откланялся и ушел.

А патер Кристофоро нагнулся надо мной и вполголоса, на ломбардском диалекте, сказал мне всего-навсего:

— Конец Австрии!.. Конец войне!.. Выпей, брат!.. — И поднес к моим губам полный кувшин. Я пил, пил, пока все не выдул… А императорские часы, сверкая золотом, сонно тикали на моем животе.

Теперь они висят в шкафу на гвоздике, все так же сонно тикают и едва заметно покачиваются на цепочке. А я лежу, смотрю на них при свете керосиновой лампы и вспоминаю те удивительные дни.

За окошком ночь. В глубине ночи шумят полые воды Ользы, потому что дождь идет без перерыва три дня кряду. Весь урожай погибнет!..

Шум Ользы напоминает мне бушующую Пьяве.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

История с часами шулера, быть может, самая трагическая. Часы эти стоили мне пять гульденов. Бедняга, он думал, что эти пять гульденов принесут ему счастье. Ни черта…

Я бы не вспомнил про эти странные часы с выгравированным на крышке именем «Иза», если бы мне не пришлось сегодня хоронить молодую цыганку. Приехали цыгане, раскинули на берегу Ользы табор и разбрелись по деревне. Цыганки гадали и крали все, что попадало под руку. Цыгане ходили по крестьянским дворам, пытались всучить хозяевам три чугунных котла и попутно стреляли глазами, высматривали, нельзя ли свернуть голову какому-нибудь рассеянному петуху или неосторожной утке.

А в таборе под навесом шатра на соломе рожала молодая цыганка. Она умерла вместе с младенцем.

Эту цыганку с младенцем я и хоронил.

Потом пришел самый старый цыган и сказал:

— Отец, ты хороший человек, но у нас нет денег, нечем тебе заплатить. Может, вместо платы моя жена погадает тебе?

— Спасибо! Я знаю, что денег у вас нет, а гадать мне не надо… Сыграйте мне лучше и, если умеете, спойте какую-нибудь красивую песенку. Но только венгерскую!..

Старый цыган пошел в табор и привел с собой двоих цыган со скрипками и цыганскую девушку. Ничего не скажешь, для цыганки она была красивая.

Я сидел под липой, покуривал трубку, а музыканты встали у могилы цыганки и ее младенца и заиграли на скрипках. А молодая цыганка пела:

Выпил вчера я вина-зелена.Мой ангелочек, люблю я вино!Это вино опьянило меня.Мой ангелочек, люблю я вино.Еле сегодня держусь на ногах.Все-таки девушки любят меня.Мой ангелочек, люблю я вино![32]

Хо-хо, как она пела, а бродяги как играли!.. Будапешт, вино, Дунай, кафе «Эмка» на проспекте Ракоци, блеск огней, вино и вино!..

И песенка эта напомнила мне Изу. И Будапешт. И кафе «Эмка»…

Ведь «бриллиантовым гвоздем» выступлений Изы, как говаривал щеголеватый, напомаженный хозяин кафе, была именно эта песенка.

Иза была красивая девушка. Она всех пленяла своими песенками, но наибольшим успехом у публики пользовалась эта «Выпил вчера я…» Вызывали восхищение и ее танцы. Лучше всего она танцевала канкан. Тогда он был в моде. Ее канкан скорее можно было назвать стилизованным чардашем. Танцуя чардаш, она приходила в неистовство, и публика неистовствовала, и цыганский оркестр тоже неистовствовал.

Пляска Изы пьянила всех, кто был в зале, разжигала холодную кровь, заставляла быстрее колотиться ленивые сердца. Публика выла от восторга, рукоплескала, орала «браво», требовала повторения, а разнузданная гетера Иза в миг превращалась в скромную девочку, грациозно кланялась и мило улыбалась.

По крови она, кажется, была наполовину цыганкой, наполовину венгеркой. Свои длинные черные волосы она заплетала в две толстые косы и укладывала их в виде черной блестящей короны. Глаза у нее были большие и черные. Таких черных глаз мне еще не доводилось видеть. Танцуя чардаш-канкан, она выбрасывала свои длинные, стройные ноги в черных чулках из пены оборок приподнятого платья. Во время танца она приоткрывала свой очень красный и очень соблазнительный рот, и тогда от соседства с красным цветом особенно ярко сверкали зубы, придавая ее улыбке странное, я сказал бы, хищное выражение. Гибкая, темпераментная, она казалась воплощением любовного безумия.

Иза была знаменита на весь Будапешт.

И поэтому-то кафе «Эмка», где выступала Иза, было самым дорогим заведением в столице. Кельнеры за короткий срок наживали кучу денег. У меня тоже появились деньги. Но свое состояние я пустил по ветру.

А состояние тогда нажить было легко; глядя на посетителей кафе «Эмка», мне думалось, что после войны всех охватило исступление разгула. Люди танцевали, пили, развлекались, как никогда раньше. Все словно стремились забыть о минувших днях войны, пережить неудавшуюся революцию, двукратные попытки императора Карла I стать венгерским королем под именем Карла IV. Черт их знает! Я не слишком всем этим интересовался, мне осточертела и война и все ее невзгоды. В Венгрии я оказался случайно и не хотел вмешиваться во все эти события, политические скандалы, смены правительств, ибо в противном случае мне, как нежелательному иностранцу, грозила бы высылка.