Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков Страница 26

— Да я уж и снимался. Штангу поднимал, дублером… Ну сняли меня, пошел в курилку. Сидим. Я училищную байку рассказал. Знаешь, как в столовой старшина спрашивает новичков: «Наелись?» И один за всех басит: «Не-ет!» Старшина сразу: «Как фамилия?» И опять голос: «Наелись…» — Славка засмеялся. — Оболенцев тут как тут, с блокнотиком: дай, говорит, спишу. Ну я по-новой рассказал — и в столовую обедать. Потом иду мимо ДОСа[1], он опять зовет: иди, помощь требуется. Подошел. А он, оказывается, актера, под летчика загримированного, байку мою заставляет юмористически произнести, а у того не получается…

— И что же дальше?

— Я говорю: ерунда это, про старшину. Можно посмешнее вспомнить. И про своего инструктора рассказал, еще аэроклубовского, как тот в воздухе орал: «Много думаешь, Широков, жить надо!» Это я, значит, Широков… У меня никак заход на посадку чисто не получался, лучше бы, матерюсь про себя, сказал, что с ручкой делать, с педалями, а он — «жить»! — Славка помолчал и прибавил: — А вообще жаль того парня, актера, который летчика играет. Оболенцеву не нравится, кричит, а у того пуще не выходит. Говорил, сменить его хочет, да поздно. Много переснимать. А может, и можно заменить. Не знаю.

— Ну вот и давай. Спишут с летной, не надо будет штурманом на КП идти. Киноартист! Еще и портреты в киосках продавать будут. Как Смоктуновского.

— Да я вообще сыграл бы, — не принял насмешки Славка. — В школе драмкружком увлекался и в училище. На аккордеоне пиликаю. Смог бы, наверное… определенно смог.

— Завидная храбрость! — сердито возразил Антон. — От «смог бы» до «сделал», знаешь, сколько верст? Сколько людей между этими словами всю жизнь болтаются, уверенные, будто своего достигли? Ты не из их числа? А? Чего молчишь?

Он ожидал ответа, но за перегородкой было тихо. Только шелест листьев доносился из палисадника да отбили полчаса позывные. А дальше случилось так, что Антон не успел ничего понять, приготовиться. Заскрипели пружины, прошлепали по полу босые ноги, отдернулась занавеска, и в отгородке обнаружился Славка. Секунду постоял, сел на койку, и на фоне бледно-синего окна заметно очертилась его крупная голова, угловатые, мускулистые плечи.

— Слышь, — проговорил Славка шепотом. — Ты верно чувствуешь. А главное, завтра уедешь, разойдемся навсегда. Так вот послушай… Только не перебивай. Ладно?

Так бывает в поезде. Люди садятся на разных станциях, на разных выходят, и если разговорятся, то не сдерживают себя. Точно исповедуются, выкладывают такое, чего бы и близкому другу не рассказали. А все потому, замечал Антон, что знают: скоро возьму чемодан и сойду в незначительном городе, его и названия-то не запомнишь, или собеседник первым сойдет, вот и не встретимся больше, а все ж поговорили, облегчилась душа.

Ощущение чего-то поездного, случайного возникло у Антона сразу, как только Славка начал говорить, и не проходило, потому что рассказ пошел поначалу сбивчиво, даже трудно было понять, про что он. И никакого вопроса к Антону, ничего такого, что требовало бы его посторонней, независимой рассудительности. Так — жил-был парень в Туле, играл в школьном оркестре и в драмкружке, собирал марки (только отечественные, советского периода), а потом узнал, что его приятель, кореш, можно сказать, записался в аэроклуб, и ему тоже пришлось, тому парню, записаться — как же иначе? И даже не нравилось поначалу, он вообще-то подумывал податься после школы в медицинский, но как-то незаметно начали летать, и у него пошло, даже лучше, чем у других, и, когда приятеля, который первым записался, отстранили от полетов за полной непригодностью, он только сделал вид, что тоже уйдет из аэроклуба, за компанию; словом, ради дружбы написал рапорт, но знал, что не отпустят, и чуточку гордился этим. С корешом, в общем, так и расстались — мало времени оставалось на совместное времяпрепровождение. И девчонка знакомая — та, с которой прежде на танцы и в кино, даже, казалось, в загс, — та девчонка тоже скоро исчезла с горизонта. Не нашла ничего умнее, как твердить при каждой встрече: «Не хочу, чтобы ты был летчиком. Опасно, боюсь». Конечно, все это ерунда — школьная любовь, записочки, поцелуи на лестнице, но почему-то слова той девчонки больно задели парня. Она ведь особенно точно выразила свои мысли, когда он уже из училища приехал, в отпуск. Другая бы пока что висла на руке, поглядывала на фуражку с голубым околышем, гордилась, а она вон как… И не напугали ее слова будущего аса, его теперь ничего не могло бы испугать, потому что он уверовал в свою единственную дорожку в жизни и точнехонько шел по ней. Просто понял, что быть ему с этой девчонкой или с другой, определяет одно: как она относится к его будущему, насколько заинтересована в нем. Без этого ни черта не выйдет…

Славка замолчал и поежился, потер плечи накрест сложенными руками. Повернулся, хотел прикрыть окно, откуда долетал зябкий холодок, но передумал.

— Слушай, — сказал Антон, — очень длинно. И надо ли такое ночью сообщать? Завтра поговорим.

— Да нет, погоди. — Славка разгладил складки одеяла. — Погоди, наспишься. Я не стану подробно, история у парня обычная… Окончил по первому разряду, служить поехал в Германию. Два года — и старший лейтенант, старший летчик. Дважды старший — чего еще? Живи, как говорил мой аэроклубовский инструктор. Он и жил, тот парень, охранял передовые рубежи социалистического содружества. И вся разница с курсачами, с которыми вместе из училища приехал, что раньше класс получил и что у них комнатки с тюлевыми занавесочками, жены с полетов ждут, кой у кого и детишки уже, а он все в общежитии, холостяк… Тоже, если подумать, не очень примечательно, двадцать пять не старость. Но как-то уж неудачно все шло у парня по женской части, вот что требуется заметить. И не то чтобы желающих на него не было, с одной представительницей нашей передовой молодежи почти что свадьба наметилась, да хорошо он еще до того, как она белое платье и фату приготовила, отбой дал… фальшь, понимаешь, в своем положении почувствовал. Ну, когда шуры-муры, ладно. Разошлись как в море корабли, и никто не в обиде. А тут на всю жизнь вместе, и он все думал: интересно ли ей