Оренбургский платок - Анатолий Никифорович Санжаровский Страница 26

Наелась, как поп на Масленицу.

Ну теперь, блин ты сухой-немазаный, можно и с голодным бороться!

Ну теперь, думаю, спицы у меня из рук не попадают.

Обложила меня Вера подушками да и смаячь себе по делам.

Пропала моя Вера за дверью.

Забыла я про всё на свете.

На койке сижу себе именинницей. Знай настукиваю иголками свои «ягодки с самоварчиками».

При долинушке млада стояла,

Калину ломала.

Я калинушку ломала,

Во пучочки вязала,

Во пучочки вязала,

На дорожку я бросала,

Приметочки клала.

Я приметы примечала,

Дружка возвращала.

Воротись, моя надежда,

Воротися, сердце.

Не воротишься, моя надежда,

Хотя оглянися;

Не оглянешься, моя надежда,

Махни чёрной шляпой,

Чёрной шляпой пуховой,

Шляпой, шляпой пуховой,

Правою рукой.

Пела я не в голос.

Пела-звала я одну надежду. Чтобушки встать. Вернуться чтобушки к работе.

Без работы человек отживается…

За старыми спицами подворачивает ко мне на свиданье былое.

Вижу себя молодой…

В Крюковке себя вижу…

В Ташкенте…

Давно покончилась война.

Возросли мои горюшата. Повыучились.

Саша не развисляй какой. Ин-же-нер-ко… Первый у нас в роду инженер.

В Гае при меди служит сыновец.

Вера фельдшерка. Там кокористая что! Как чего надумает — умрёт, а сделает. У меня из крови пересосала напористость.

Сама моя упрямка ребятёшечками уже обсыпалась, будто квочка курчатками, и побегла в вечерний институт. Всё повыше куда дерётся Верочка.

Таково хорошо, таково радостно… Прямо лето на душе.

Увидь отец, помиловался бы…

Отец…

Бабы в Жёлтом всё такали:

— Девойка ты не безвидная. На твой век война оставила мужичья, этого сладкого сору… Роса утрення падёт — уйдёт молода вдова замуж.

А не ушла…

Встречались стоящие люди.

Один даже вон из самого из Киева вязался. Там у него под бомбами семья полегла.

Ни на что не польстилась.

Мужа, пускай и награждённого могилой, любя не покидают…

Поехал далёко казак на чужбину

На добром коне вороном.

Свой Урал он навеки спокинул,

Ему не вернуться в родительский дом.

Напрасно казачка его молодая

И утро, и вечер на север глядит:

Всё ждёт, поджидает с далёкого края,

Когда к ней казак на коне прилетит.

А там, за горами, где вьюги, метели,

Где страшны морозы зимою трещат,

Где сдвинулись грозно и сосны, и ели,

Там кости казака лежат.

Казак и просил, и молил, умирая,

Насыпать курган в головах,

И пусть на кургане калина родная

Красуется в ярких цветах.

У Миши это первая была песня.

Как идти бить немца, списал на листочек.

Потом этот тёртый-перетёртый клочок, где и слов-то уж не распознать, переслал мне его соратный товарищ, сосед по госпитальной койке.

27

Всяк храмлет на свою ногу.

Клубочек удобно так лежит под рукой в больничной мятой миске, чтоб не бегал, не собирал пыль по полу. Нитка не косматится, её безнадобно подбирать. Ровная, она плавно течёт из-под левой руки.

Вроде всего с ничего посидела. А уголочек уже готов. Сидень сидит — счастье растёт!

Низ уголочка я схватываю пришибочкой, обыкновенной бельевой прищепкой.

Пришибочка оттягивает косичку уголочка. Делает его ровным. Не даёт ему скручиваться.

Так я занялась своим платком, что и не приметила, как в палату налилось народу большь, чем кислородности.

Палата на двоих. Одна койка всё время пустует. Значит, думаю, тогда ко мне.

Вмельк глянула ещё разок крайком глаза. Смотрят, как я вяжу. Все в арестантском. Так я про себя навеличиваю больничное обмундирование.

Чинно сидят на своих стулках кружью.

Чисто тебе перед телевизором.

«Эко кругопляс!»

Осерчала я вгоряче на такие охальные смотрины. Чуть было не напылила до чиха. Да подломила свою гордыню молчанкой.

Постно ужала губёнки и безучастно так вяжу.

Вроде никого и нету.

— Как в кино! — тихостно толкует отощалый курчавик с голым до блеску куполком на голове и не забывает, анафемец, припадать плечишком раз по разу к сытому верху руки молоденькой девоньки-мак. — В темпе вяжет… Ну так-в-так автомат автоматом! Только что не «калашников»… И совсем не глядит!

Я завидела мешочек с лотошными карточками и бочоночками на коленях у шептуна. Поддела:

— А это, любитель дорогой, не лото. Глядеть не в обязательности.

Легла тяжёлая тишина.

Неловко мне стало: я положила ту тишину.

— Ну что, — поплотней кладу мягкости в голос. — Вот так в молчак и будем играть? Давайте в лото! А? По мне, в лото лучше! Давайте, покуда сердце у бабки горячее. Но, — усмехаюсь, — уговор. За игру в моей палате с каждого халата по копеечке!

Гостюшки, слава Богу, заулыбались:

— Это что, взятка?

— Почти. Летом наезжают ко мне в деревню внучата. Большие лотошники. Лото в арифметике даёт ребёнку ого какую помощь. Играют, а копеечками закрывают. Ну не напасёшься…

— Поможем!

Руки забегали шарить по карманам.

В мою склянку из-под валидола на тумбочке с весёлым звоном тенькнуло несколько однушек.

Минутой потом с лёгким шумом все расквартировали карточки кто где. Кто на подоконнике. Кто на тумбочке. Кто у меня в ногах на кровати. А кто и прямо у себя на коленках.

— Ну что, погнали? — громко, во весь народ, спросил хозяин лото. Тряхнул перед собой мешочком и обежал всех глазами. — Все готовы? Стратегическая готовность номер один есть?!

— Всё. Поехал! — в одно шумнули несколько человек.

— Ути-ути! Двадцать два! — хрипливо, обстоятельно выкликнул кощей. — Топорики. Семьдесят семь!

Он снова степенно запустил руку в мешочек. Помешал. Достал свежак бочоночек.

Глянуть на него мелко глянул, а не назвал.

Бледнолицый поджара опало взглядывал то на бочонок, то на меня и молчал.

— Что, число прочитать не можете? — подъезжаю с малой подковыркой.

— Да эта хитрость не тяжеле мономаховой тюбетейки.

— Тогда чего же?

— Мой быть, мне подождать, пока Вы спрячете вязанье?

— Боюсь, вам придётся ждать до морковкина заговенья.

— А Вы что, и играть, и вязать будете одномоментно?

— А по-другому я не умею. Это уже так… В Жёлтом у нас девчаточки делают уроки иль коз пасут — всильную вяжут. Играют ли бабы в лото, читают ли книжки, смотрят ли тельвизор, наявились ли к доктору, натеснились ли в кино, выпала ль вольная минута на току, сбежались ли на побрехушки, томятся ль тебе на собрании дажно — завсегда наскрозь все разнепременно вяжут. Прекрасно же знают: языком, что решетом, ладно