Мрачные души - Артур Шницлер Страница 26

все права рожденного в законе. Далее, я нахожу у Гамберга, в его «Загадочных явлениях природы», на странице 74-й, повествование о женщине, произведшей на свет мальчика с львиной головой, потому что на седьмом месяце своей беременности она присутствовала вместе с мужем и матерью на представлении укрощения львов. Потом еще я вычитал в книге Лимбока «Впечатлительность беременных и явления от нее происходящие», Базель, год 1846-й, страница 19-я, что родился однажды ребенок с родимым пятном на щеке в виде ожога, потому что мать за несколько месяцев перед его рождением видела, как пламя охватило дом. В книге этой помещены еще и другие, в высшей степени удивительные вещи. И даже теперь, когда я пишу это, книга лежит передо мной на столе. Я только что пробежал ее вновь, и действительно, все написанное в ней есть достоверно и научно обоснованные факты, точно так же, как достоверно то, что я лично пережил, или скорее – моя милая женушка, никогда не изменявшая мне. Последнее так же верно, как и то, что в этот момент я пока еще существую на свете… Но простишь ли мне, дорогая супруга, мое намерение уйти из мира сейчас? Ты должна мне простить… Ведь это из-за тебя я умираю, умираю, потому что не могу выносить насмешек людей надо мной и тобой!.. Но теперь они перестанут глумиться, так как все отлично поймут… Пусть же тот из них, кто найдет и меня, и письмо это, знает, что жена моя, в то время, как я пишу эти строки, спит в соседней комнате безмятежным сном человека, у которого совесть чиста… А дитя ее, т. е. наше общее дитя, которому всего только две лишь недели, лежит в колыбели у постели ее и спит так же сладко, как и мать… И вот, прежде чем я навсегда расстанусь с домом, я тихонько, не будя, поцелую в лоб и жену, и сына… Пишу обо всем этом так подробно, чтоб не сочли меня за сумасшедшего. О нет, я далеко не сумасшедший: все это слишком хорошо обдумано мной, и теперь я совершенно спокоен… И лишь только я кончу письмо, сейчас же выйду в эту глухую, глубокую полночь и пойду по пустынным улицам все дальше и дальше по дороге, ведущей к Дорнблаху, по дороге, которой так часто мы хаживали с женой в первый год нашего супружества. Та к дойду я до самого леса… Все это глубоко продумано, и в данный момент я сохраняю полную ясность рассудка. Итак, суть дела такова. Я, Андрей Тамейер, чиновник австрийской государственной сберегательной кассы, тридцати четырех лет от роду, живущий по Большой Герназельской улице, в доме номер 64, в браке состою четвертый год. Жену свою знал за семь лет до женитьбы. Она отвергла два предложения потому только, что любила меня и ждала. Первый претендент на ее руку был комиссар с жалованьем в 1800 гульденов, а второй – очень красивый кандидат-медик из Триеста, живший в доме ее родителей в качестве квартиранта. И заметьте, им обоим она отказала только ради меня, несмотря на то что я не был ни богат, ни красив, и брак наш с году на год откладывался. А вот теперь люди утверждают, будто женщина эта обманывала меня, это та, которая так терпеливо ждала!.. Люди глупы и жалки, они не могут заглянуть в глубину наших душ, они злорадны и в высшей степени пошлы. И скорее они онемеют, чем скажут: «Мы были неправы, мы видим и сознаем это, и нет надобности в том, чтоб ты лишал себя жизни…» А я вам скажу: «Это нужно, нужно, потому что, пока я жить буду, вы не перестанете глумиться все, все…» Благороден и добр только доктор Вальтер Браунер. Он, прежде чем ввести меня в комнату, сказал: «Не пугайтесь и не волнуйтесь, милый Тамейер, и жена ваша пусть тоже не волнуется. Такие вещи случались частенько и раньше. Завтра я принесу вам сочинение Лимбока и других авторов, кое-что писавших по поводу впечатлительности беременных. Книги эти теперь передо мной. Очень прошу моих близких возвратить их с благодарностью доктору Браунеру, этому отличнейшему человеку. Других распоряжений у меня нет. Завещание написано еще раньше, и изменять его у меня нет оснований, так как жена была мне верна, а ребенок, рожденный ею, мой собственный. Что же касается до своеобразной окраски его кожи, я постараюсь сейчас выяснить это очень простым путем. Только недоброжелательство и невежество могут оставаться глухи к этому толкованию, и я продолжаю утверждать, что, если бы меня окружали люди не такие, каковы они есть на самом деле, злобные и тупые, я мог бы еще остаться жить, потому что они бы меня поняли… А теперь никто ничего знать не желает и ограничивается одним глумлением… Даже Густав Ренгельгофер, дядя моей жены, к которому я всегда чувствовал большое уважение, очень оскорбительно подмигнул глазом, когда впервые увидел моего ребенка, а моя мать, родная моя мать, как-то странно пожала мне руку, будто я вызываю к себе сочувствие… Когда же я на службу пришел, сослуживцы стали перешептываться, а швейцар, детям которого я подарил к Рождеству свои старые, поломанные часы, все же могущие служить прекрасной игрушкой, вчера давился от смеха, проходя мимо меня. Даже наша кухарка состроила, как пьяная, веселое, сияющее лицо, а москательщик с угла долго глядел мне вслед и, остановясь у дверей, сказал какой-то старой даме: «Вот это тот самый…» Доказательством, до какой степени быстро разнеслась эта нелепая молва, служит то, что есть люди, которых я совершенно не знаю, а они почему-то осведомлены во всем. Вчера я ехал домой в дилижансе и услышал, как говорили обо мне три старухи… Мне было слышно с платформы, как они произнесли мое имя… И вот спрашиваю теперь во всеуслышанье и громко (употребляю нарочно это выражение, хоть я и не говорю, а только пишу), спрашиваю громко и ясно: «Что делать мне? Что остается мне делать? Не могу же я каждому сказать: прочтите Гамберга, его „Чудеса природы“ и потом Лимбока, этот его выдающийся труд „Впечатлительность беременных и явления, от нее происходящие“». Не могу же я упасть перед ними с мольбой на колени и воскликнуть: «О, не будьте бесчеловечны, поймите, что жена никогда мне не изменяла!.. Она просто загляделась на этих страшных заморских чернокожих, когда в августе была в зверинце с сестрой. Могу поклясться, что она на них загляделась, и дело было вот как. В тот день или еще