Эжен Фромантен - Доминик Страница 27

– Удовлетворение – самое подходящее слово, – отвечал он с полушутливой миной. – Словарь каждого человека определяется его устремлениями. Да, сейчас я почти удовлетворен, и если буду и впредь искать удовлетворения в пределах безусловной досягаемости, жизнь моя протечет в полнейшем равновесии, а желания будут утолены до пресыщения.

– Ты получаешь вести из Ормессона? – спросил я его.

– Ни единой. Ты ведь знаешь, чем все кончилось.

– Разрывом?

– Отъездом, а это совсем иное дело, потому что у нас обоих осталось сожаление совсем особого свойства – оно никогда не омрачит воспоминаний.

– А теперь?

– Теперь? Ты разве знаешь?..

– Ничего не знаю, но полагаю, ты сделал то самое, что советуешь сделать мне.

– Твоя правда, – отвечал он, улыбаясь. Затем, посерьезнев, сказал:

– Когда-нибудь потом я расскажу тебе, но не сегодня. В этой комнате все дышит чувством, достойным уважения. Нельзя сближать даже в разговоре женщину, о которой мне придется рассказать, и ту, самого имени которой не следует упоминать, когда речь идет о другой.

Он замолчал, услышав в передней шаги. Слуга доложил об Огюстене, который редко приходил в такое время. При виде его лица, исполненного внутреннего огня и неколебимой твердости, я почувствовал, что во мне в какой-то степени возродился проблеск мужества. У меня было ощущение, что он пришел мне на выручку и, волею случая, как раз в тот момент, когда я так в этом нуждался.

– Вы очень кстати, – сказал я, стараясь держаться без принуждения. – Вот видите, стоило столько корпеть. Я все сжег.

Я по-прежнему говорил с ним отчасти как бывший ученик с учителем и признавал за ним право задавать вопросы, касающиеся моих занятий.

– Что ж, придется начинать сначала, – сказал он без видимого волнения, – мне это знакомо.

Оливье молчал. После паузы, затянувшейся на несколько минут, он повел ладонью но своим вьющимся волосам, чуть заметно зевнул и проговорил:

– Что-то скучно, поеду, пожалуй, в Булонский лес.

10

– Он занимается? – спросил Огюстен, когда Оливье ушел.

– Очень мало, и все-таки набирается сведений, как если бы занимался всерьез.

– Тем лучше, он снискал благосклонность фортуны. Будь жизнь всего лишь лотереей, – продолжал Огюстен, – этот молодой человек отгадывал бы счастливые номера во сне.

Огюстен был не из тех, кто может снискать благосклонность фортуны или разбогатеть, увидев во сне номер выигрышного билета. Из того, что я вам рассказывал, вы могли догадаться, что милости случая, не были его прирожденным уделом и что до настоящего времени всякий раз, когда он ставил на карту свою волю, ставка была куда значительнее выигрыша. С того дня, как – вы помните – он покинул Осиновую Рощу, держа в руке письмо из Парижа, словно молодой военный свою подорожную, его надежды, насколько я мог судить, не раз оказывались под ударом, но тем не менее он ничуть не утратил жизнестойкой веры в себя, ни на миг не усомнился, что здесь в Париже добьется успеха, а то и славы, к которой приведет его в конце концов избранный путь. Он никогда не жаловался, никого не обвинял, ни в чем не отчаивался. Иллюзий у него не было, но было упорство, свойственное слепым упованием, и черта, которая в другом характере могла бы показаться самомнением, приняла у него форму исключительно ясного сознания своего права. Явления и вещи он оценивал с хладнокровием гранильщика, изучающего камни сомнительного достоинства, и выбирал лишь то, что заслуживало труда и времени, причем редко ошибался в выборе.

У него были покровители. Он не считал бесчестием выступать в роли просителя, поскольку рассматривал такие отношения как своего рода договор, как обмен равнозначными ценностями и полагал, что эти отношения не унизят того, кто, как он говорил, вносит в качестве своей доли разум, усердие и талант. Он не делал вида, что презирает деньги, в которых, как я знал, он очень нуждался, хотя никогда не говорил об этом. Он отнюдь не преуменьшал их роли, но ставил их куда ниже, чем сокровища мысли, которые, по его словам, невозможно ни переоценить, ни оплатить.

– Я – рабочий, – говаривал он, – мои орудия труда стоят очень недорого, это верно, но то, что можно сработать с их помощью, не имеет цены, если оно хорошо сработано.

Таким образом, он считал, что никому не обязан. Если он нуждался в услугах, то покупал их и оплачивал сполна. И в этих сделках, которые с его стороны полностью исключали всякую приниженность – но отнюдь не житейскую сметку, – он предлагал свой труд с достоинством, ясно показывавшим, что он по справедливости ценит его высоко.

– Когда отношения основываются на деньгах, – говорил он, – это отношения чисто деловые, сердца они никак не затрагивают и отнюдь не обязывают к признательности. Ничто не дается даром. В этом случае и талант – всего лишь порука в честности.

Он уже пробовал силы на многих поприщах, искал себе дела во многих сферах, не столько по склонности, сколько по необходимости. Выбора в средствах у него не было, но он был наделен не столько умением приспосабливаться, позволяющим пускать в ход все средства сразу, сколько усердием. Воля, проницательность, неутомимость почти заменяли ему те свойства, в которых, как он знал, природа ему отказала. В особенности воля его творила чудеса – воля в сочетании с редкостным здравым смыслом и безупречной порядочностью. Она принимала все обличья, вплоть до самых возвышенных, самых благородных, порой и самых блистательных. Он не все чувствовал, но не было вещей, которых он не понимал. Это свойство как бы возмещало ему отсутствие воображения, ибо ум его постоянно находился в напряжении, вбирая все лучшее и прекраснейшее, что есть в мире идей, и он бывал недалек от высот истинной страсти, ибо знал в совершенстве тяготы жизни и безоглядно стремился завоевать ее законные радости, пусть даже ценой величайших трудов.

Попытав вначале силы в драматургии, к которой он не почитал себя ни достаточно расположенным, ни достаточно подготовленным, он ринулся в журналистику. Я сказал «ринулся», но слово это не вполне точно, ибо то был человек, который ничего не делал очертя голову и выходил на поле битвы, вооружившись той особой отвагой, которая сочетается с осмотрительностью и рисует многим лишь ради верной удачи. Последнее время он состоял секретарем при одном видном политическом деятеле.

– Я оказался, – говорил он мне, – в средоточии движения, которое отнюдь не наставляет на путь истинный, но занимает мой ум и многое открывает. В наше время политика затрагивает столько идей, ставит столько проблем, что человеку с честолюбием, ищущему себе применения, не найти поприща, где он мог бы научиться большему и вернее выбрать дорогу.

В каком положении были его денежные дела, я не знал. Не в лучшем, надо полагать, но это была одна из немногих тем, которую я считал запретной, и никогда не задавал такого рода вопросов.

Лишь иногда за этим непоколебимым мужеством сквозило – не сомнение, нет, а страдание. Огюстен со своим стоицизмом не давал себе обмолвиться ни словом. Манера держаться оставалась прежней, разум был неизменно ясен и тверд. Огюстен продолжал действовать, мыслить, решать, словно ничто его не задело; и все же что-то выдавало его, подобно тому как выдают рану алые пятна, расплывающиеся на мундире солдата. Долго я задавался вопросом, что же было уязвимого в этой натуре, словно выкованной из железа, что же могло ее затронуть; и наконец я заметил, что у Огюстена, как и у всех, есть сердце и что сердце это, при всем его мужестве, обделено и кровоточит.

Как только он сел, закинув ногу на ногу с видом человека, которому нечего сказать и который, войдя в дом, забыл, зачем пришел, я тотчас заметил, что и он тоже отнюдь не в самом радужном расположении духа.

– Вы тоже не слишком счастливы, дорогой Огюстен? – спросил я.

– Вы отгадали, – ответил он с некоторой горечью.

– Приходится поневоле, ведь вы из гордости никогда не признаетесь сами.

– Мой милый мальчик, – проговорил он в своей несколько отеческой манере, с которой не расставался и которая придавала своеобразную приятность суховатому тону его наставлений, – вопрос не в том, чтобы знать, счастлив ты или нет, а в том, чтобы знать, все ли ты сделал, чтобы добиться счастья. Порядочный человек, бесспорно, заслуживает счастья, но не всегда вправе жаловаться, если еще не достиг его. Счастье – дело времени, удачного момента, везения. Есть много поводов для страдания; одни страдают оттого, что впали в заблуждение, другие – по нетерпеливости. Простите эту нескромность, мне, наверное, просто не хватает терпения дождаться.

– Терпения дождаться? Но чего именно? Не слишком нескромен мой вопрос?

– Дождаться, когда кончится мое одиночество, – отвечал он с необычным волнением, – потому что не хочу, чтобы мое имя, если я когда-нибудь создам себе какое-то имя, всего лишь увенчало мой эгоизм; слишком жалкий это итог.