Альберто Моравиа - Дом, в котором совершено преступление Страница 27

Погруженный в эти мысли, он сидел без пиджака, с закатанными рукавами рубашки, на высоком табурете, продолжая соскабливать следы слез Амелии и заново наносить испорченные линии. Он не думал ни о ней, ни о назначенном ею свидании; события минувшего дня казались ему сном; он вовсе не был уверен, что она приедет. И вдруг его вывел из задумчивости громкий гудок автомобиля, который донесся снизу, с площади, хотя в городе сигналы были запрещены. "Что за сумасшедший там гудит? — подумал он рассеянно. — Ведь его могут оштрафовать". Он не двинулся бы с места, если б сигнал не продолжал требовательно звучать, словно нарочно нацеленный прямо в его окно. Подойдя к окну, он увидел у подъезда тот самый автомобиль, в котором приезжал Манкузо.

Он поспешно спустился вниз, где его ждала Амелия, — она сидела одна, положив на руль обнаженные руки в черных перчатках по локоть; на ней было красное платье и широкополая черная шляпа. На Сильвио глянуло из-под полей круглое детское лицо, и к нему вернулось то же ощущение маскарада в дурном вкусе, которое он уже испытал накануне. Она нетерпеливо кусала тонкие губы.

— Наконец-то, — сказала она и, не дожидаясь, пока Сильвио захлопнет дверцу, резко, порывистым движением тонких рук включила скорость и тронула машину. Сильвио смущенно заметил ей, что она напрасно дала гудок. Она, глядя вперед, пожала плечами.

— Я сделала кое-что похуже, — сказала она с натянутым смехом. — Взяла машину без спроса, мать ничего не знает…

Они быстро обогнули обелиск и выехали через ворота на длинную улицу, застроенную желтыми и красными домами, которая вела прямо за город. Амелия почему-то мчалась с большой скоростью, несмотря на ухабы и всякие препятствия. Сильвио особенно нравилось смотреть на ее маленькую ножку, которая нажимала на акселератор; движения ее были своенравными и нервными, и она давила педаль, как голову змеи. Они доехали до моста через реку, где им вдруг преградила дорогу выехавшая наперерез машине повозка, груженная землей; возчик дремал, лежа поверх груза. Амелия резко свернула, чуть не врезавшись в парапет, а потом, обгоняя повозку, высунулась, из окошечка и крикнула прямо в лицо одуревшему спросонья мужчине грубое ругательство.

— Какой… — И она повторила то же ругательство Сильвио.

В ее глазах сверкала злоба, ноздри раздувались, верхняя губа приподнялась над острыми зубами. Тем временем машина взяла подъем и наконец выехала на шоссе. Минут через десять Амелия, которая, вероятно, все обдумала заранее, отъехала уже довольно далеко от города, потом резко свернула на узкую проселочную дорогу, и машина, слегка покачиваясь и подпрыгивая на мягкой земле, спустилась в небольшую зеленую долину. Девушка резко затормозила, сняла шляпу и повернулась к Сильвио.

— Сейчас вы узнаете, — начала она, — почему я вчера плакала… Сильвио глядел на нее, раскрыв рот. — Я плакала, — продолжала она с горечью, — потому что мать дала мне пощечину…

— Ваша мать, — сказал Сильвио, смущенный, — очень беспокоилась, потому что вы опоздали…

Она рассмеялась со злостью.

— Беспокоилась, потому что я опоздала, — повторила она. — Еще бы, она ведь такой ангел… Да что там, вы же сами все понимаете! Конечно, она беспокоилась, но совсем по другой причине…

— По какой же?

— Да по той причине, — ответила девушка с наигранной непосредственностью, — что она с ума сходит от ревности… И я, зная это, закончила она с торжеством, — опоздала нарочно… Правда, я заработала пощечину, но по крайней мере хоть удовольствие получила.

Сильвио ничего не мог понять.

— Но кого же она ревновала? Не пойму…

— Да Джино же, черт возьми! — воскликнула девушка с живостью. — Неужто до вас не дошло? Разве вы не видели, как она на него поглядывала, когда мы вернулись?

Эти слова не рассеяли недоумения Сильвио. Напротив, он еще больше запутался, потому что теперь ему показалось, как иногда бывает во сне, что действующие лица поменялись ролями, оставшись при этом самими собой, такими же жалкими, с теми же застывшими лицами.

— Не понимаю, — повторил он. — Манкузо ваш жених… И к тому же мне показалось, что ваша мать искренне желает этого брака… Чего же ей ревновать?..

— И я еще считала его умным человеком! — воскликнула девушка с горьким торжеством. — Отчего люди ревнуют? Оттого что влюблены… Моя мать влюблена в Джино… Что тут удивительного?

— Да ничего… право, ничего, — сконфуженно пробормотал Сильвио.

— Однако я не знаю точно, — продолжала девушка, видимо сомневаясь, есть ли между Джино и моей матерью это самое… Вы меня понимаете? Быть может, да, а быть может, и нет… Я тысячу раз старалась в этом разобраться, но все без толку… Я знаю наверняка только одно: мать вынуждает меня выйти за Джино, чтобы удержать его при себе… Не потерять его…

— А Манкузо? — спросил Сильвио, который начинал привыкать к этому странному разговору. — Сам Манкузо что обо всем этом думает?

— Ну, для Джино все, чего хочет моя мать, закон, — сказала девушка с возмущением. — К тому же жаловаться ему не на что: она отдает ему дочь в жены да еще дарит, дом…

— А, так это она платит за дом?

Девушка, казалось, уже жалела о сказанном.

— Я не раз думала об этом, — ответила она, — но и тут ничего не знаю наверняка…

— Ну а Манкузо кого любит? — настаивал Сильвио. — Вас или вашу мать?

Снова на лице девушки появилось сомнение. Она по-детски сунула палец в рот и, казалось, раздумывала.

— Может быть, он любит обеих… А может, ни одну не любит и ищет лишь выгоды для себя… Но есть вещи, в которых сомневаться не приходится… Первое — я неплохая партия… Я красива, — она невольно покраснела, — и к тому же богата… Второе — моя мать имеет на Джино огромное влияние… И третье — мы с Джино… Вы понимаете?

— Как! — воскликнул Сильвио и, не известно почему, почувствовал какое-то разочарование. — Вы с Манкузо…

— Да, вот уже целый год, — сказала девушка все с той же наигранной непосредственностью.

— Но почему? — спросил Сильвио, снова смущаясь. — Почему? Тем более если он вас не любит?..

Она пожала плечами и посмотрела через ветровое стекло вверх, на высокое небо.

— Я знаю Джино уже несколько лет… Сначала он был очень привязан к моей матери… А на меня и не глядел… Я, конечно, не была в него влюблена, но его безразличие меня задевало. Мне тогда только исполнилось шестнадцать лет, я считала себя несравненно лучше матери и несколько раз плакала от бешенства. Мне казалось, что мать нарочно оставляет меня в тени, заедает мой век… Часто я даже сомневалась в своей красоте, смотрелась в зеркало и спрашивала себя, не ошибаюсь ли я… Поверите ли, я была как сумасшедшая, не спала, не ела и совсем извелась… Отчасти с досады, что Джино ко мне безразличен, отчасти со злости на мать я стала стараться обратить на себя его внимание, и вот это случилось… Разумеется, через некоторое время мать все узнала… Потому что от нее не скроешь… Мне бы не хотелось много говорить про это, но часто у меня было впечатление, что она всегда все знала, с самого начала, с тех пор, как Джино начал за мной ухаживать… Но по своим соображениям притворялась, будто ничего не знает, и даже способствовала нашим отношениям… Она часто оставляла нас одних… Никогда я не пользовалась такой свободой, как в то время. Но поймите, все это только догадки, и я не хочу об этом много говорить. Как бы то ни было, она все узнала, и тогда я поняла, что злилась не на нее, а на себя. Ну, она вскоре улучила минуту и завела со мной серьезный разговор, сказала, что я опозорена, что я безобразно себя вела и теперь должна как можно скорей выйти за него замуж. Не знаю, что она сказала Джино; вероятно, то же самое. И после этого мы обручились. Но самое забавное вот что, — сказала девушка, вдруг став задумчивой. — Джино до сих пор убежден, что совершил бог весть какой ужасный грех. В тот день, когда я стала его любовницей, он был в отчаянье, проклинал себя, ломал руки, рвал на себе волосы. Говорил, что покончит самоубийством. Но прежде убьет меня. В тот день я действительно боялась его. И с тех самых пор эта сцена не раз повторялась. Он вечно уверял, что хочет убить и меня и себя; бывал мрачен, но, хоть и грозил, меня не тронул. Я уверена, что уже тогда он хотел искупить свою вину, женившись на мне. Но, видно, не смел сказать это матери; может быть, боялся потерять нас обеих. Так что, когда мать сама этого потребовала, он был счастлив. Сказал, что у него гора свалилась с плеч… Это было несколько месяцев назад… И вот теперь мы должны пожениться.

Она замолчала и опустила голову. Все время она говорила сухим и небрежным тоном. Но это, видимо, объяснялось не безразличием, а скорее стыдом и презрением ко всяким сентиментальным излияниям. О своей ревности и отчаянии Амелия говорила тоном равнодушной и грубой откровенности, чего не было накануне, когда она, волнуясь, разговаривала с Сильвио в прихожей.