Земля людей - Антуан де Сент-Экзюпери Страница 27

— Гийоме… жив!

И присутствовавшие при этом люди, незнакомые друг с другом, обнялись и расцеловались.

Десять минут спустя я поднялся в воздух, взяв на борт механиков Лефевра и Абри. Еще через сорок минут я приземлился на большой дороге, каким-то чудом узнав машину, которая уносила тебя к Сан-Рафаэлю. Ну, и встреча же это была! Мы плакали, душили тебя в объятиях, тебя — живого, воскресшего, сотворившего чудо собственного спасения. Вот тогда-то в первой же фразе, которую ты произнес, прозвучала высокая гордость человека:

«Клянусь тебе, я вынес то, чего не вынесло бы ни одно животное».

Позднее ты рассказал нам о катастрофе.

Двое суток бушевала буря, пять метров снега навалила она на чилийские склоны Анд. Никакой видимости. Летчики Панамериканской линии повернули назад. Ты все же вылетел и сделал попытку найти разрыв в тучах, обложивших небо. Пролетев немного к югу, ты нашел эту ловушку и взял курс на Аргентину, держась на высоте шести тысяч пятисот метров. Ты шел над тучами, сквозь потолок которых — на высоте шести тысяч — пробивались лишь высокие гребни гор.

Нисходящие течения вызывают подчас у летчика чувство тревоги. Мотор работает нормально, и все же проваливаешься. Задираешь нос, стараешься набрать высоту — самолет теряет скорость, становится вялым и продолжает проваливаться. Опасаясь, что взмыл чересчур круто, отдаешь штурвал, позволяешь снести себя влево или вправо, чтобы прижаться к гребню горы, как бы образующему трамплин для ветра, но по-прежнему проваливаешься. Словно небо опускается и тянет вниз. Такое чувство, будто попал в космическую катастрофу. И негде от нее укрыться. Напрасны все попытки развернуться, возвратиться к тому месту, где плотный, прочный, как столб, воздух служил опорой самолету. Но столба уже нет. Все стало непрочным, и среди мирового распада самолет скользит вниз к туче, которая вяло подымается навстречу, настигает его и поглощает.

«…Меня было затянуло, — рассказывал ты, — но я еще сохранял надежду. Над тучами, — кажущимися такими устойчивыми, по той простой причине, что они беспрестанно теснятся на одном и том же уровне, — встречаются нисходящие течения. Все так причудливо в горах…»

И какие это были тучи!..

«Почувствовав, что самолет падает, я выпустил из рук штурвал и, чтобы не вывалиться из кабины, вцепился в сидение. Толчки были такими резкими, что ремни врезались мне в плечи и чуть не лопнули. К тому же обледенение лишало меня возможности определиться по горизонту. Самолет покатило, как шляпу, с шести до трех с половиной тысяч метров.

На высоте трех с половиной тысяч я вдруг заметил горизонтальную черную массу. Это позволило мне вы-равнять самолет. То было озеро, которое я узнал: Лагуна Диаманте. Я знал, что оно лежит в воронке, одна сторона которой, вулкан Майпу, вздымается на шесть тысяч девятьсот метров. Хотя я и избавился от туч, но меня слепила густая метель. Я не мог уйти от озера, не разбившись об одну из сторон воронки. И вот я кружил над ним на высоте тридцати метров, пока хватило горючего. После двух часов такой цирковой езды я сел и перевернулся. Когда я выбрался из-под самолета, буря сшибла меня. Я поднялся на ноги — она меня снова сшибла. Пришлось подлезть под самолет и выкопать укрытие в снегу. Я накрылся мешками с почтой и прождал так двое суток.

Потом, когда буря утихла, я пустился в путь и шагал пять дней и четыре ночи».

Но что осталось от тебя, Гийоме? Это был ты и не ты: обугленный, сморщенный, весь ссохшийся, как старуха! В тот же вечер на самолете я доставил тебя в Мендосу «Белые простыни обволакивали твое тело, но их целебный бальзам не побеждал боли. Истерзанное тело мешало тебе, ты все ворочался и ворочался, даже во сне не находя ему места. Твое тело хранило память о скалах, о снеге. На нем было их клеймо*. Я все смотрел и смотрел на твое почерневшее и вспухшее лицо, похожее на перезрелый, побитый плод. Уродливый, жалкий, ты потерял способность владеть своими замечательными орудиями труда: руки твои отекли; и, когда ты садился на край кровати, чтобы легче было дышать, отмороженные ноги свисали тяжелым грузом, как чужие. Казалось, ты все еще идешь, еще задыхаешься, и, когда ты искал успокоения, прижимаясь лицом к подушке, перед тобой проносилась вереница образов, которые ты был не в силах вытеснить из сознания. В сотый раз возобновлял ты борьбу с твоими поверженными врагами, воскресавшими из пепла вновь и вновь.

Я поил тебя целебным настоем:

— Пей, старик!

— Понимаешь… больше всего меня поразило…

Боксер-победитель, меченый тяжелыми ударами противника, ты вновь переживал свое необыкновенное приключение. Обрывками фраз облегчал ты свою душу. И, слушая в ночи твой рассказ, я видел, как ты идешь в сорокаградусный мороз, голодный, без альпенштока, без веревок карабкаешься на высокогорные перевалы, пробираешься вдоль отвесных круч, разбивая в кровь ступни ног, колени, руки. Мало-помалу, теряя кровь, силы, разум, ты идешь вперед с упорством муравья, сорвавшись, снова взбираешься на кручу, возвращаешься, чтобы обойти непреодолимое препятствие, карабкаешься по склону, за вершиной которого нет ничего, кроме пропасти. Ты не давал себе передохнуть — иначе не подняться бы тебе со снежной постели.

В самом деле, поскользнувшись, ты должен был немедленно вскакивать, чтобы не превратиться в камень. Стужа пронизывала тебя все больше, за лишнюю минуту отдыха после падения тебе приходилось расплачиваться омертвением мышц.

Ты боролся против соблазнов. «В снегу, — объяснял ты мне, — полностью теряешь инстинкт самосохранения. После двух, трех, четырех дней ходьбы — мечтаешь лишь о сне. Я мечтал о нем, но я говорил себе: жена, если она верит, что я жив, — верит, что я иду. Товарищи верят, что я иду. Все они доверяют мне. Подлец я буду, если остановлюсь!»

И ты шел. И кончиком ножа с каждым днем все больше надрезал сапоги, чтобы они могли вместить твои отмороженные, распухшие ноги.

Я слышал от тебя удивительное признание:

«Видишь ли, начиная со второго дня, больше всего уходило сил на то, чтобы не думать. Я слишком страдал. И положение было уж очень безнадежным, чтобы иметь мужество идти, надо было поменьше размышлять о своем положении. К несчастью, я плохо управлял сознанием, оно работало, как турбина. Однако я мог все же отбирать для него образы. Я настраивал его на какой-нибудь фильм, на какую-нибудь книгу. И эпизоды быстрой чредой проносились передо мной. Затем мысль снова возвращалась к действительности.