Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович Страница 27

 Василий Иванович снимает со спящего товарища халат.

 В публике... гомерический хохот.

 - Биц его! Биц! - в каком-то исступлении орет "образованный" зритель.

 Для них это только забавно. Они хохочут над "дядей Сараем"[16], который спит и не слышит, что у него отнимают последнее.

 Для них это ловкая кража, - и только.

 Внешность, одна внешность, - о сущности, казалось бы, такой близкой, понятной и трогающей душу, не думает никто.

 Действие третье.

 Сцена должна изображать дом богатого сибирского купца Потапа Петровича.

 К нему-то и является Василий Иванович.

 - Примите странника! - робко останавливается он у порога.

 - Милости просим, добрый человек, - необыкновенно радушно принимает его сибирский купец, - раздевайтесь, садитесь. Не хотите ли есть с дороги?

 - Благодарю вас, что не погнушались принять меня! - отвечает Василий Иванович. - Я подожду, пока вы будете обедать.

 - Как вам будет угодно.

 Вообще, купец отличается в разговорах с Василием Ивановичем необыкновенной вежливостью.

 Спрашивает, как зовут, и, только извинившись, задает вопрос:

 - Куда путь держите, Василий Иванович?

 - Мой путь лежит на все четыре стороны, - отвечает со вздохом беглый каторжник. - Иду жить не с людьми, со зверьми. С людьми я не ужился.

 - Я вижу, вы много горя приняли, Василий Иванович?

 - Не стану скрывать от вас, Потап Петрович: я - беглый каторжник, кандальник, из тюрьмы бежал! - он встает со скамьи. - Быть может, прогоните меня после этого? Сидеть погнушаетесь с бродягой? Скажите - я уйду!

 - Что вы, что вы, Василий Иванович! Прошу вас и не думать об этом.

 Василий Иванович рассказывает свою историю. Как он был архитектором, как поссорился с отцом, как отец в ссоре хотел его убить.

 - Тогда я взял со стены ружье и...

 Василий Иванович умолкает.

 - В таком случае (!), - говорит купец, - прошу вас, Василий Иванович, остаться жить в моем доме. Живите, пока понравится.

 - Как мне благодарить вас? - отвечает растроганный каторжник.

 В эту минуту вбегает дочь купца.

 - Ах, - восклицает она в сторону, - кто этот незнакомый человек? При виде его сильно забилось мое сердце. Я полюбила его.

 Адский, невероятный хохот всей публики сопровождает эту нежную тираду.

 Да и нет возможности без смеха смотреть на каторжного Абрамкина, изображающего купеческую дочь, в сарафане до колен, с рукавами по локоть.

 Он и сам чувствует, что это должно быть очень "чудно", и улыбается во всю ширину своей глупой, добродушной, кирпичом подрумяненной физиономии.

 Любой мрачный меланхолик умер бы со смеху при виде этой нескладной, долговязой, удивительно нелепой фигуры.

 Да еще с такими нежными словами на устах.

 - Позвольте вам представить, Василий Иванович, мою единственную дочь, - говорит купец, - Вареньку! Наш гость - Василий Иванович.

 - Папаша, обед готов, - заявляет "Варенька", раскланиваясь под неумолкающий хохот с Василием Ивановичем.

 Действие четвертое.

 - Бежать, бежать я должен отсюда! - говорит Василий Иванович. - Я чувствую, что здесь мои мучения становятся сильнее. Я полюбил Вареньку... Я, ссыльно-каторжный, бродяга, которого каждую минуту могут поймать, заключить в тюрьму, отдать палачу на истязание. О, какое мучение!

 Он берет катомку.

 - Куда вы, Василий Иванович? - спрашивает его вошедшая Варенька.

 - Прощайте, Варвара Потаповна, - кланяется он, - я ухожу от вас. Пойду искать... не счастья, - нет! Счастье мне не суждено! Смерти пойду я искать...

 - Зачем вы говорите так? - перебивает его "Варенька". - Вы много видели горя? Вы никогда мне не говорили, кто вы, откуда к нам пришли. И папенька мне запретил спрашивать вас об этом. Почему?

 - Это я никому не могу сказать!

 - Никому? Даже вашей жене?

 - Зачем вы сказали такое слово? - отирая слезу, говорит Василий Иванович. - Вы смеетесь над бедняком.

 - Нет, нет! Я сказала это не спроста, не для смеха. Я люблю вас, Василий Иванович, я полюбила вас с первого взгляда. Мне вы можете сказать, кто вы такой.

 - Так слушайте же! - с отчаянием произносит Василий Иванович. - Перед вами - тяжкий преступник, отцеубийца! Бегите от меня: я - каторжник, я - кандальник! Я... я... убил родного отца!

 - Ах! - вскрикивает Варенька и, под хохот публики, падает в обморок.

 - Я убил и ее! - ломая руки, говорит беглый каторжник.

 - Нет, я жива! - очнувшись, отвечает она. - Прошу вас, не уходите, подождите здесь одну минуту!

 Вы, конечно, догадываетесь о конце.

 - Моя дочь сказала мне все! Она любит вас и согласна быть вашей женой! - говорит вошедший отец. - Василий Иванович, прошу вас быть ее мужем!

 - И для несчастного суждена новая жизнь! - этими словами Василия Ивановича под аплодисменты публики заканчивается пьеса.

 Эта излюбленная пьеса каторги, ее детище, ее греза.

 Пьеса, в которой сказались все мечты, все надежды, которыми живет каторга.

 В ней все нравится каторге.

 И удачное бегство, и то, что беглый каторжник находит себе счастье, и то, что "порядочные люди" говорят с ним вежливо - "на вы", как с человеком, и то, что есть на свете люди, которых не отталкивает от падшего даже совершенное им тягчайшее преступление.

 Люди, которые видят в преступлении - несчастье, в преступнике - человека.

 После этой пьесы, где нет ничего бутафорского, где все настоящее: каторжные, кандалы, халаты, - мы, конечно, не станем смотреть "разбивания камня на груди" и прочих прелестей программы.

 Пройдем за кулисы.

"Каторжные артисты"

 Огарок, прилепленный к скамье, освещает самую оригинальную "уборную" в мире.

 Торопясь к перекличке, артисты переодеваются в арестантские халаты.

 Те, которые играли кандальников в "Беглом каторжнике", покуривают цигарку, переходящую из рук в руки, и ожидают платы от антрепренера.

 Им переодеваться нечего: их "костюмы", их кандалы - не снимаются.

 Кулисы всюду и везде - те же кулисы. То же артистическое самолюбие.

 - Благодарю вас! - крепко жмет мою руку Сокольский, когда я расхваливаю его чтение "Записок сумасшедшего", - вы меня обрадовали. Все-таки, хоть и такой театр, но все же это что-то человеческое... А я, признаться, сильно трусил: играть перед литератором, перед понимающим человеком... Так ничего себе?

 - Да уверяю вас, что очень хорошо! Вы никогда не были актером, Сокольский?

 - Актером - нет. Но любительствовал много. В Секретаревке, в Немчиновке (любительские театры в Москве). Ведь я из Москвы. Вы тоже москвич? Ах, Москва! Малый театр! Ермолова, Марья Николаевна! Бывало, лупишь из "Скворцов" (студенческие номера) в Малый театр на верхотурье. А помните, Парадиз привозил Барная, Поссарта. Я и теперь его в Ричарде словно перед глазами вижу. Монолог этот после встречи с Елизаветой... "На тень свою мне надо наглядеться!"

 - Сокольский, черт! На перекличку иди! Опять завтра в кандальную посадят! - высунулась из-за занавески физиономия антрепренера.

 - Сейчас... сейчас... Вы меня извините. К перекличке надо. Вот если бы вы позволили... Да уж не знаю... Нет, нет, вы меня извините!..

 - Что? Зайти ко мне?..

 - Д-да...

 - Сокольский, как вам не стыдно?

 - Ну, хорошо, хорошо. Благодарю вас. Так завтра, если позволите...

 - Да иди же, дьявол, опять будешь в кандальной - из-за тебя представление отменят!

 - Иду... иду... Значит, до завтра!

 Сокольский побежал на перекличку в тюрьму.

 - А вы отлично поете куплеты! - обращаюсь я к Федорову.

 Федоров сияет.

 - При театре, знаете, понаторел... А вы к нам из Одессы изволили, говорят, приехать. Кто теперь там играет?