Джон Фаулз - Мантисса Страница 28

– Ну и что в этом такого?

– Говорят, он демонстрировал его при помощи хирургического мелка на вашей груди. Голой!

– Но он вряд ли сумел бы продемонстрировать свой метод на одетой груди! – Сестра издает носом звук, полный глубочайшего скепсиса. – Я просто случайно проходила мимо, когда он искал добровольца.

– На глазах у двадцати четырех студентов. И все – мужчины! Если меня правильно проинформировали.

– И что же?

Глаза сестры, вдруг вспыхнув – если только нечто тускло-серое может вспыхнуть, – встречаются с глазами врача.

– Говорят, что большинство наблюдавших, кажется, меньше всего изучали линию надреза.

Доктор Дельфи улыбается – очень тонкой улыбкой:

– Сестра, мне нужно пойти в аптеку, получить две тридцатимиллиграммовые таблетки дембутопразила. А вы, пока вы тут, может быть, все же сделаете и то, зачем я вас первоначально вызывала?

В бледно-зеленых глазах за стеклами очков зажигается злобный огонек.

– Увидим… доктор. Мы еще увидим. – И, сделав этот прощальный выстрел, обозленная сестра – «доктор» в ее устах прозвучало скорее как плевок, чем обращение, – уходит.

Доктор Дельфи несколько мгновений глядит ей вслед, затем быстрым движением упирает руки в бока и поворачивается к пациенту. Смотрит на лежащего без сознания мужчину. И следующее ее движение оказывается абсолютно не медицинским. Она отводит правую ступню далеко назад и резко пинает в бок простертое на полу тело, с такой силой и точностью, что вполне можно предположить – она столь же хороший футболист, как и боксер. Эффект этого «пинка жизни» сказывается незамедлительно. Майлз Грин сразу же садится, держась рукой за пострадавший бок; по виду его никак не скажешь, что он только что выплыл из обморока.

– Это было больно.

– Именно этого я и хотела. Что за гадкую подлянку ты мне подкинул!

– А я думал, она получилась забавной.

Доктор сердито грозит ему пальцем:

– Я вызывала сестру Кори. На его лице появляется выражение абсолютной невинности, глаза полны удивления.

– Но я думал, старшая сестра – это твоя идея. Доктор Дельфи мерит его пристальным взглядом; потом снова отводит ногу назад, и он получает новый, еще более сильный пинок. Однако на этот раз Майлзу удается парировать самый страшный удар:

– Ну, это был просто экспромт.

– Ничего подобного! Она была отделана до малейшей реплики! Ты все время держал ее наготове, точно камень за пазухой. В своей обычной… ты просто пытался уложить меня на обе лопатки.

– Но ты прекрасно справилась с этим. Он улыбается, она – нет.

– Да к тому же – старшая сестра! Не думай, пожалуйста, что я не поняла, на что ты намекаешь!

– На что намекаю?

– Да на мою противную настоящую сестру!

– Всего лишь случайное совпадение.

– Да перестань же ты обращаться со мной, как с кретинкой какой-нибудь! Ее очки меня нисколько не обманули. Я эти бледно-зеленые рыбьи гляделки за милю узнаю! Не говоря уж об этой ее манере вести себя: я, мол, святее, чем ты, во сто раз, святее не бывает! Вечно вынюхивает, где тут грязь. Грязь – с ее точки зрения. Говорит, это ее святая обязанность. Моральный долг перед историей. Свинья похотливая!

– Да нет, честно! Я кое-что другое имел в виду.

– А что касается этой инфантильной и совершенно необязательной непристойности, этой сцены с раздеванием перед… и дело не просто в том, что ты настолько лишен вкуса, лишен малейшего понимания того, как тебе повезло, что ты можешь хоть как-то видеть меня, не говоря уже о том, чтобы меня касаться, и… безнадежно! Я умываю руки. – Она продолжает, не останавливаясь. – Стоит мне только подумать о бесконечных часах, которые я… и над тем, что… наверное, я просто сошла с ума. – Он открывает рот, пытаясь что-то сказать, но она торопливо продолжает: – Двадцать минут назад все могло прийти к абсолютно счастливому концу. – Он осторожно подносит ладонь к подбородку. – До этого. Когда я просила тебя позволить мне посидеть у тебя на коленях.

– Тебе просто надо было доказать, кто здесь главный.

– Если бы тебе медведь на ухо не наступил и ты был бы способен различать тончайшие языковые нюансы, ты заметил бы, что я употребила выражение «приласкать и поцеловать», несомненно сентиментальное и весьма избитое, но тем не менее вполне в данном контексте знаковое, во всяком случае в кругах лингвистически умудренных, к каковым мы, по всей видимости, и принадлежим.

– Я заметил.

– Когда женщины говорят это, они хотят выразить свою нежную привязанность. – Она мрачно смотрит на него. – Полагаю, ты не распознал бы оливковую ветвь, даже если бы сидел в саду среди олив.

Он откидывается на спину и снова растягивается на старом розовом ковре, закинув руки за голову; глядит вверх, прямо ей в глаза:

– Твой стилистически весьма интересный синопсис данного сюжета имеет лишь один недостаток: в нем ничего не сказано о том, что ты нарочно выбрала такой момент, когда я не мог не отказать тебе.

– Отвергаю это утверждение целиком и полностью. На самом деле это был такой момент, когда от тебя требовался лишь скачок воображения.

– Сквозь твой обруч.

Она подходит на шаг ближе и яростно взирает на него, скрестив руки поверх белого халата.

– Послушай, Майлз, пора нам кое-что как следует прояснить. Раз уж ты так точно сравнил себя с дрессированным псом, так и быть, приму участие в дурацкой игре – я спускаю тебя с поводка. Я понимаю – инфантильный ум должен каким-то образом высвобождать нецеленаправленную энергию. Но все эти роли, все эти шуточки, необходимость делать вид, что я даже и не слышала о Цветане Тодорове и о герменевтике, о диегезисе и деконструктивизме91, – со всем этим теперь покончено. Когда речь идет о литературных проблемах, требующих истинной зрелости и опыта, как, например, конец произведения, решаю я. Это ясно?

– Да, доктор.

– И можешь избавить меня от твоего сарказма. Должна напомнить, что ты всего лишь абсолютно случайное и преходящее биологическое явленьице и что…

– Что я такое?!

– Ты слышал. Микроскопическое ничтожество, амебоподобный трутень, трупная муха, заблудившаяся в полете сквозь неизмеримый зал вечности. Тогда как я – архетип женщины, наделенный архетипическим здравым смыслом, развивавшимся на протяжении многих тысячелетий архетипическим пониманием высших ценностей. Сверх всего этого, тебе, как и мне, прекрасно известно, что мое физическое присутствие здесь абсолютно иллюзорно и является всего-навсего эпифеноменом, результатом определенных электрохимических реакций, происходящих в правой и, если хочешь знать, патологически гипертрофированной доле твоего мозга. Более того, – она останавливается, чтобы перевести дух, – ну-ка убери руку с моей щиколотки!

– Да мне просто интересно знать, есть ли у архетипов щиколотки.

– Только попробуй поднять руку повыше, получишь здоровенный пинок. Какого еще не получал.

Он убирает руку.

– Итак, ты говорила…

– Вопреки твоим слишком ощутимым недостаткам и несоответствиям, я все-таки сохраняла слабую надежду, что в один прекрасный день ты сможешь – с моей помощью – осознать, что самое малое, чем ваш эгоистичный, самонадеянный и надоедно-животный пол обязан моему полу за все его прошлые…

– Ради Бога, не начинай все сначала!

– …жестокости, – это немного нежной привязанности, когда мы об этом просим.

– То есть требуется перетрах?

Она опускает голову, меряя его пристальным взглядом, потом очень медленно направляет в его сторону обвиняющий палец, словно пистолет, курок которого она вот-вот готова спустить:

– Майлз, я тебя предупреждаю. Ты на самом краю пропасти.

– Тогда я беру обратно этот вульгаризм.

– Я сказала, что мне необходимо?

– Нежная привязанность. Постараюсь в следующий раз не забыть.

Она решительно скрещивает на груди руки и глядит на дальнюю стену комнаты.

– Между прочим, пока шла та последняя сцена, я приняла решение. Следующего раза не будет.

Тиканье часов с кукушкой звучит особенно громко в тишине, спровоцированной этим «указом». Губы Майлза расплываются в улыбке.

– Кто это сказал?

– Я это сказала.

– Как ты только что изволила меня проинформировать, на самом деле ты вовсе не стоишь здесь надо мной – ты у меня в голове. Мне не совсем ясно, каким образом любое решение по поводу нашего совместного будущего может зависеть от тебя одной.

Она бросает на него быстрый проницательный взгляд. В глазах его, в его улыбке светится нескрываемое самодовольное ехидство. Однако никогда еще за всю долгую историю своего существования, подобная улыбка не стиралась с лица с такой быстротой. Несколько мгновений он способен издавать только слабое кряканье, затем резко садится, широко раскрыв от удивления рот. Из положения сидя он поднимается на колени, яростно водя руками в пустом пространстве, которое только что, пару секунд назад, заполняла она. Она бесследно исчезла. Он встает на ноги, в отчаянии снова ощупывая руками воздух вокруг себя. Поспешно оглядывает палату, приседает, чтобы заглянуть под кровать, потом снова оглядывает замкнутое серыми стенами пространство.