Антуан-Франсуа Прево - История одной гречанки Страница 28

От последней беседы с нею у меня осталось впечатление, ставившее меня выше каких-либо намеков на ревность; к тому же я был уверен, что силяхтару никогда не удастся тронуть ее сердце, и я в некотором роде торжествовал, предвидя, что он вновь станет тщетно пытаться внушить ей нежное чувство. К тому же, каковы бы ни были мои преимущества, мне не хотелось давать ему даже малейший повод для упрека, будто я препятствую его успехам. Меня обязывало к этому и то, что я, пожалуй, сам способствовал зарождению в его сердце надежд и сам на первых порах опрометчиво поощрял их. И если бы случилось, что Теофея отнеслась бы ко мне так, как мне было желательно, я предпочел бы, чтобы мой друг утратил всякую надежду еще прежде, чем заметил бы, что я удачливее его.

Теофея немного удивилась нашей затее, но не стала возражать, узнав, что я буду безотлучно находиться при ней и что речь идет только о том, чтобы сопутствовать мне. Я распорядился, чтобы с нею отправилось несколько слуг; благодаря такой свите она могла достойно появиться у силяхтара. Он описывал мне свой дом как средоточие его могущества и его утех; это значило, что, не говоря о роскоши, которая очень по вкусу туркам, у него там сераль и баснословное множество невольников. Я и раньше слышал, что поместье силяхтара — одно из прекраснейших в окрестностях Константинополя. Оно было расположено в восьми милях от моего. Мы приехали туда лишь к вечеру, и в тот день мне не удалось полюбоваться видом, с которым, пожалуй, не может сравниться ничто на свете. Но силяхтар не медля стал нам показывать сокровища и великолепие, сосредоточенные в его покоях, и мне сразу же пришлось признать, что ни во Франции, ни в Италии я не видел более прекрасного зрелища. Не стану описывать все это; такие подробности всегда томительны в книге. Но наступил момент, когда я подумал, как бы мне не пришлось раскаиваться в том, что я пригласил Теофею в эту поездку; это случилось, когда силяхтар, показав свои сокровища, предложил ей полное владычество над ними и снова повторил все, что обещал ей раньше. Я с трудом скрывал краску, которою невольно залилось мое лицо. Я обратил взгляд на Теофею и ждал ее ответа в смятении, которое, как она позже призналась, она тотчас же заметила. Она ответила силяхтару, что высоко ценит его предложения и полна признательности, вполне им заслуженной; потом она заговорила о противоречивости своих чувств, которые не дают ей оценить преимущества, обычно льстящие женскому тщеславию. Хотя она говорила это весьма веселым тоном, суждения ее о добродетели и счастье были столь справедливы и разумны, что привели меня в восторг; я недоумевал, из какого источника она могла почерпнуть их, и никак не ожидал такого ответа. Из слов ее вытекало, что отныне она посвятит свои дни претворению в жизнь истин, которыми, по ее словам, она обязана моим поучениям и за которые мне благодарна даже больше, чем за обретенную свободу. Тем временем замешательство, коего я никак не мог преодолеть, теперь отразилось на лице силяхтара. Он стал горько сетовать на свою участь, а обратившись ко мне, заклинал меня поделиться с ним хоть частью той власти, которую Теофея приписывала моим речам. Я шутя возразил, что такая просьба противоречит его собственным интересам, ибо если желание его исполнится, то оно послужит лишь к утверждению Теофеи в ее взглядах. В сущности сердце мое преисполнилось радостью, и, уже не скрывая от самого себя своего счастья, я решил, что слова Теофеи лучше, чем все мои рассуждения, подтверждают его. Я улучил минуту, чтобы похвалить Теофею за высказанные ею благородные чувства, а то, что она мне ответила, принял за новое подтверждение моих чаяний.

Силяхтар был огорчен в такой же мере, в какой я воображал себя счастливым; тем не менее он с неизменной любезностью показывал нам все, что было прекрасного в его доме. В тот же вечер он открыл нам доступ в свой сераль и сделал это, пожалуй, в надежде соблазнить Теофею зрелищем великолепных хором, в которых она могла бы господствовать. Но поразили ее там не убранство, не роскошь, сказывавшаяся во всем. В ней так остро ожили воспоминания об обстановке, от которой она только недавно избавилась, что она впала в глубокую печаль.

На следующий день она воспользовалась разрешением силяхтара посещать без него сераль сколько нам заблагорассудится. Она провела там часть дня в беседах с особенно приглянувшимися ей женщинами. Казалось, ей очень понравилось в серале, и это радовало силяхтара, зато у меня вызывало некоторую тревогу. Я из деликатности не пошел вместе с нею, а ждал ее возвращения, чтобы побыть с нею. Она вышла из сераля такая печальная, что я уже не решался попрекнуть ее. Наоборот, я стал расспрашивать о причинах ее грусти. Не ответив на мой вопрос, она предложила мне погулять в саду. Я удивлялся, что она молчит, как вдруг она глубоко вздохнула.

— Сколь превратны людские судьбы! — сказала она, придав этим словам философский смысл, как придавала его обычно всем своим размышлениям. — Какое сцепление совершенно различных обстоятельств, между которыми, казалось бы, нет ни малейшей связи! Сейчас я сделала открытие, глубоко взволновавшее меня; оно зародило во мне мысли, которыми мне хочется поделиться с вами. Но сначала следует подробно все рассказать, чтобы тронуть ваше сердце.

Я не могла подавить в себе глубокого сочувствия к судьбе этих несчастных женщин, и вы поймете это, зная мои собственные невзгоды, — сказала Теофея. — Сострадание побудило меня расспросить нескольких невольниц силяхтара об обстоятельствах, которые привели их в сераль. Большинство из них — черкешенки или девушки из окрестных местностей, воспитанные, чтобы стать наложницами, причем они отнюдь не сознают, как унизительна их участь. Но та, с которой я только что рассталась, — чужестранка; смирение ее и скромность поразили меня даже больше, чем ее красота. Я поговорила с нею с глазу на глаз. Я сказала, что восторгаюсь ее красотою и юностью. Похвалы мои она выслушала с грустью, а особенно удивил меня ее ответ.

— Увы, — сказала она, — если вам только доступно чувство жалости, не говорите об этих злополучных преимуществах, а лучше считайте их пагубным даром небес, из-за которого жизнь лишена для меня всякой прелести.

Я обещала ей нечто большее, чем жалость; сказав, что я могу быть ей полезной, я просила объяснить мне причину столь странного отчаяния. Заплакав, она поведала мне, что родилась в Сицилии и что предрассудки ее отца стоили ей свободы и чести. Он был сыном женщины, опозорившей себя крайней распущенностью, и та же злосчастная судьба привела его к браку с женщиной, которая долго обманывала его притворными добродетелями, а в конце концов осрамила себя открытым развратом. У них родилась дочь, которую он дал обет воспитать в строжайшем благонравии, чтобы она могла восстановить честь семьи. Он с младенческих лет поместил ее в замке, которым владел в окрестностях, и поручил присмотр за нею двум пожилым добродетельным женщинам; посвятив их в свои планы, он запретил им упоминать дочери о привлекательной внешности, которою она наделена, и распорядился никогда не говорить с нею о женской красоте как о чем-то достойном внимания. Стараясь воспитывать ее в духе всяческих добродетелей, они вырастили ее до семнадцати лет столь невинной, что ей и в голову не приходило что-либо противное взглядам ее родителя. Но девушка замечала, что в тех редких случаях, когда ей приходится в сопровождении воспитательниц появляться на людях, взгляды многих приковываются к ней и что при виде ее некоторые приходят в странное волнение. Но у нее никогда не было зеркала, а старухи всячески отвлекали ее от размышлений о самой себе, поэтому она не имела ни малейшего представления о своей внешности. Так и жила она в невинности до дня, когда воспитательницы ввели в замок разносчика, торговавшего всякого рода уборами, и девушка случайно взяла в руки ларец с зеркальцем. Она была столь простодушна, что собственное свое лицо, отраженное в нем, приняла за нарисованную картинку; она не без удовольствия залюбовалась им, и старухи это заметили. Они так закричали и стали так попрекать ее, что этого достаточно было бы, чтобы изгладить всякое впечатление, но коробейник, понявший причину их сетований, улучил минуту, подошел к юной сицилийке и тайком дал ей такое зеркальце, причем разъяснил, что зря лишают ее этого удовольствия. Она взяла зеркальце скорее из робости, чем из желания пользоваться им, ибо даже не знала, как с ним обращаться. Но стоило ей только остаться в одиночестве, и она тотчас же постигла это. Даже будь она не в состоянии судить о том, как богато одарила ее природа, одного сравнения со старухами, которые все время находились у нее перед глазами, было бы достаточно, чтобы она заметила свое разительное преимущество. Вскоре ей так понравилось беспрестанно разглядывать себя, приглаживать прическу, поправлять на себе наряд, что, даже не сознавая, какое действие могут оказывать эти совершенства на окружающих, она стала догадываться, что то, что самой ей доставляет такое удовольствие, не может не нравиться и другим.