Джозеф Конрад - Негр с «Нарцисса» Страница 28

— Парень умирает, говорю вам, — повторил горестно Бельфаст, сидя у ног Сингльтона.

— К тому же еще и черный, — продолжал, старый моряк. — Я видел, как они мрут, словно мухи.

Он остановился, задумавшись, точно вспоминая какие-то страшные происшествия, подробности ужасов, гекатомбы негров. Все взоры были прикованы к нему. Он был настолько стар, что мог помнить еще суда, торговавшие невольниками, кровавые мятежи, быть может, пиратов? Кто мог сказать, какие насилия и ужасы он пережил в свое время? Что он скажет? Он сказал:

— Вы не можете помочь ему, он должен умереть.

Он снова сделал паузу, его усы и борода шевелились. Он жевал слова, бормотал сквозь спутанные белые волосы, непонятный и волнующий, славно скрытый под покрывалом оракул.

— Высаживают на берег… больного… из-за него противный ветер… Боится… Море возьмет свое… Всегда так… Как покажется берег, так и ему конец… Сами знают… Длинный переход… Больше дней — больше долларов. Сидите спокойно. Чего вам нужно? Ему не поможете.

Он как будто очнулся от сна.

— Вы ничего не добьетесь, — сказал он сурово, — Шкипер не дурак. У него что-то на уме. Будьте начеку, говорю вам. Я его знаю.

Устремив глаза перед собой, он повернул голову сначала справа налево, потом слева направо, словно обозревал длинный ряд коварных капитанов.

— Он сказал, что проломит мне череп, — крикнул Донкин душераздирающим голосом.

Сингльтон посмотрел вниз полным недоумения и любопытства взглядом, словно не мог найти говорившего.

— Провались ты, — сказал он нерешительно, как бы отказываясь от этой задачи. В нем чувствовалась неподдающаяся выражению мудрость, суровое равнодушие, охлаждающий дух покорности. Все слушатели, толпившиеся вокруг него, увидели себя как бы просветленными собственной разочарованностью. Они небрежно развалились с развязностью людей, которые прекрасно сознают всю непоправимую безотрадность своего существования. Старик снова целиком ушел в себя и как бы утратил сознание окружающего; он махнул рукой и вышел на палубу, не произнеся больше ни слова.

Бельфаст продолжал сидеть в глубоком раздумье; глаза его сделались совершенно круглыми. Несколько человек тяжело взобрались на верхние койки и, очутившись там, с облегчением вздохнули; другие быстро ныряли головой вперед на нижние койки и тут же в одно мгновение переворачивались кувырком, как делают это животные, забираясь в берлогу. Ноульс перестал усмехаться. Девис тоном горячего убеждения произнес:

— Значит, наш шкипер сумасшедший!

Арчи пробормотал:

— Клянусь богом, мы еще не знаем, чем это кончится.

Пробили четыре склянки.

— Половина нашей нижней вахты прошла, — тревожно закричал Ноульс, — Что ж два часа сна тоже чего-нибудь стоят, — прибавил он рассудительно.

Некоторые тотчас прикинулись спящими; Чарли в глубоком сне произнес вдруг громким печальным голосом несколько связных слов.

— У мальчишки глисты, — с ученым видом пояснил Ноульс из-под одеяла.

Бельфаст встал и подошел к койке Арчи.

— Мы вызволили его, — прошептал он грустно, — а скоро выбросим за борт, — прибавил он, и нижняя губа его задрожала.

— Кого выбросим? — спросил Арчи.

— Беднягу Джимми, — выдавил из себя Бельфаст.

— Да пропади он пропадом, — сказал Арчи с напускной грубостью и сел на койку. — Вся каша из-за него. Не случись тут меня, было бы у нас на борту убийство.

— Разве он виноват? — шепотом возражал Бельфаст, — Я укладывал его в постель… Ей-ей, он не тяжелее пустой бочки из — под солонины, — прибавил он со слезами на глазах.

Арчи посмотрел на него в упор и решительно повернул нос в сторону борта. Бельфаст неуверенно брел по баку, словно потеряв в темноте дорогу, и чуть не упал на Донкина. С минуту он созерцал его с высоты своего роста.

— Ты что, не собираешься выходить? — спросил он.

Донкин безнадежно посмотрел вверх.

— Эта паршивая шотландская сволочь ткнула меня ногой, — прошептал он с полу, тоном крайнего отчаяния.

— И хорошо сделал, — сказал Бельфаст, все еще погруженный в глубокое уныние. — Сегодня вечером, братец, ты был близок к виселице, как никогда. Черт побери, ты брось разыгрывать свои дьявольские штуки вокруг моего Джимми. Не ты его вызволил. Заруби себе это на носу. Потому что если я примусь за тебя, — лицо его немного прояснилось, — если я примусь за тебя, так уж это будет по-американски: косточки затрещат.

Он слегка постукал пальцами по склоненной голове Донкина. — Заруби себе это, мой мальчик, — заключил он весело.

Донкин пропустил это мимо ушей.

— Они небось здорово отделают меня? — спросил он с мучительной тревогой.

— Кто отделает? — прошипел Бельфаст, делая шаг назад, — Я бы вот отделал твой поганый нос, если бы у меня не было Д жимми на руках. Кто мы такие, по — твоему?

Донкин поднялся на ноги, следя за тем, как спина Бельфаста исчезала через дверь. Кругом спокойно дышали спящие невидимые люди. Он, казалось, черпал из окружавшего спокойствия мужество и ярость. Его злобное худое лицо выглядывало из просторного, плохо пригнанного чужого платья, словно ища, что бы размозжить. Сердце неистово Колотилось в его узкой груди. Они спали. Он почувствовал вдруг дикое желание свернуть им шеи, выколоть глаза, оплевать лица. Он тряс парой худых грязных кулаков на коптящие лампы.

— Вы не люди, — крикнул он во весь голос.

Никто не шевельнулся.

— Всякая мышь храбрее вас!

Его голос поднялся до хриплого визга. Вамимбо высунул всклокоченную голову и дико посмотрел на него.

— Бараны вы, чтоб вам сгнить заживо!

Вамимбо бессмысленно мигал глазами. Он ничего не понимал, но был глубоко заинтересован происходящим. Донкин тяжело опустился. Он с силой выдыхал воздух сквозь дрожащие ноздри. Он щелкал, скрежетал зубами и сильно упирался подбородком в грудь, точно желая прогрызть ее до самого сердца…

* * *

Утром, начиная новый день своей странствующей жизни, корабль снова сверкал роскошной свежестью, словно земля в весеннюю пору. Вымытые палубы блестели длинной светлой полосой; косые лучи солнца ослепительными брызгами ударяли в желтые брасы и превращали начищенные пруты в слитки золота; отдельные капли соленой воды, забытые тут и там вдоль поручней, были прозрачны, как роса, и блестели ярче рассыпанных бриллиантов. Паруса дремали, убаюканные ласковым ветерком. Одинокое великолепное солнце, поднимаясь в голубом небе, смотрело на круто приведенный к ветру одинокий корабль, мягко скользивший по синему морю. У грота и против дверей каюты в три ряда толпились матросы. Они шаркали и толкались с нерешительным видом и тупым выражением на лицах. Ноульс при малейшем движении тяжело припадал на свою короткую ногу. Донкин прятался за спинами, беспокойный и встревоженный, словно человек, ожидающий засады. На палубу вышел капитан. Он зашагал взад и вперед перед их рядами. При солнечном свете он казался еще более седым, быстрым, маленьким и твердым, как алмаз. Правая рука его была засунута в боковой карман тужурки, и что-то тяжелое, лежавшее там внутри, натягивало складки вдоль всей этой стороны ее. Один из матросов зловеще прокашлялся.

— Мне не приходилось до сих пор в чем-нибудь обвинять вас, ребята, — сказал капитан, внезапно останавливаясь. Он смотрел на них усталым жестким взглядом и каждому казалось, будто глаза капитана глядят прямо в его глаза. Мистер Бэкер, мрачный и надутый, тихо фыркал за спиной шкипера; мистер Крейтон, свежий и розовый, словно его только что выкрасили, имел решительный и боевой вид.

— Я и сейчас не обвиняю вас, — продолжал шкипер. — Но я существую здесь для того, чтобы вести корабль и удерживать каждое человеческое орудие на подобающем ему месте. Если б вы знали свое дело так же хорошо, как я знаю свое, ни о каких смутах не было бы и речи. Вы что-то орали в темноте насчет того, что вы «посмотрите завтра утром». Ну, вот вы видите меня теперь. Чего же вы хотите?

В ожидании ответа он быстро шагал взад и вперед, бросая на них испытующие взгляды.

Чего они хотели? Они переминались с ноги на ногу, покачиваясь всем телом; некоторые, сдвинув назад фуражки, почесывали головы. Чего они хотели? Джимми был забыт; никто не думал о нем; он был один в своей каюте на носу, сражаясь с огромными тенями, цепляясь за безрассудную ложь, мучительно хихикая над своими прозрачными обманами. Нет, не Джимми; они не могли бы прочнее забыть его, даже если бы он уже давно был мертв. То, чего они желали, было необыкновенно важно. И вдруг все простые слова, которые они знали, словно потонули навеки в беспредельности их неясного и жгучего желания. Они знали чего хотели, но не находили ничего, о чем стоило бы говорить. Они топтались на одном месте, раскачивая большие запачканные смолой кисти с кривыми пальцами на концах мускулистых рук. Какой-то шепот пронесся и замер.