Август Стриндберг - Серебряное озеро Страница 28

Город некогда славился своим целебным источником, на месте которого до сих пор сохранился зал, где по стенам развешаны костыли и палки — память чудесных исцелений. Минеральная вода и теперь не хуже прежней, что каждый год подтверждается анализом, который производит аптекарь, но спроса на воду более нет, поскольку утрачена вера в ее лечебные свойства.

Зато городишко, до которого не добраться по железной дороге, открыли для себя пенсионеры, вдовы и хворые: здесь они могут спрятать все свои болячки и немощи, чтобы приготовиться в последний путь. Они заполонили зеленые скамейки городского парка и не желают знаться друг с другом; некоторые рисуют что-то на песке зонтами или тросточками — уткнувшись носом в землю, словно записывая историю своей жизни; другие сидят, задрав голову кверху и устремив взгляд поверх людей и деревьев, словно уже покинули этот свет и живут в ином мире. Многие, однако, вовсе не выходят из дому и сидят у окна, перед «кумушкиным зеркальцем»[56], где видно других, но не видно тебя самого; эти читают массу газет и принимают гостей — они таки общаются друг с дружкой. Читая некрологи, они непременно вычисляют возраст усопшего. «Ну конечно, ему было уже восемьдесят, а мне всего семьдесят два!» — такие фразы не редкость среди этих стариков.

На главной площади стоят церковь и ратуша, в последней размещаются также «Городской погребок» и почтамт с телеграфом. Там же находится полицейский участок, а вот банк прописан в другом месте, на углу Стургатан, подле книжной лавки.

На соседней улице, к северу от площади, располагался одноэтажный дом, невероятно вытянутый в длину и невероятно уродливый из-за слишком маленьких окошек и слишком крутого ската кровли. В одном конце его было крылечко — вход в питейное заведение для крестьян, тогда как с другого края можно было через ворота заехать во двор, окруженный конюшнями, хлевами и прочими хозяйственными постройками, необходимыми в деревенском обиходе. Этими же воротами пользовались завсегдатаи полуподвального трактира, заведения классом ниже, куда ходили почтамтские экспедиторы, писари из ратуши, школьные учителя и прочие маленькие люди, которые обедали либо по билетам, либо в кредит. Но главной аттракцией этого места был раскинувшийся за дворовыми постройками сад с его кегельбанами и павильонами на берегу реки, которая как раз протекала рядом. Летом в саду было восхитительно, тем более что там была и купальня, пусть крохотная, но вполне достаточная для того, чтобы какой-нибудь молодой барин, прежде чем сесть за стол, омыл с себя пыль и пот.

Внутренность трактира совершенно не соответствовала его неказистой внешности, более того, она была настолько привлекательнее, что попавший туда впервые посетитель бывал восхищен тамошней милой и изящной обстановкой. Сам зал с его полумраком создавал определенное настроение, не говоря уже о буфетных полках, на которых выстроились длинные ряды бутылок с обернутыми цепью горлышками[57], о старинных зеленых бокалах, о кубках с эмблемой Ост-Индской компании, оставшихся от времен ее расцвета, о японских баночках со специями, о кувшинах, кружках и кубышках, а также о стеклянных сосудах с крышкой и гравюрами на боках. Основательная дубовая стойка с кассой и грифельной доской, настенные светильники, столики, прикрепленные к стене на порядочном расстоянии друг от друга и рассчитанные на двоих, в крайнем случае на троих, посетителей, — всё располагало к отдохновению и доверительной беседе. С одной стороны к общему залу прилегала большая застекленная веранда, с другой — кабинеты. Кабинеты представляли собой небольшие комнатки, зато их было так много, что три из них отвели под фортепьянные, причем расположенные поодаль друг от друга. Каждый такой кабинетик отличался присущей только ему атмосферой и особым настроением, которое зависело, в частности, от цвета ламбрекенов, узора на обоях или висящей в рамке над диваном олеографии. Все это, разумеется, изрядно пропахло табаком и демонстрировало ту «уютную полуопрятность», перед которой явно проигрывает холодная абстрактная чистота.

Заведение носило — без затей — имя хозяина, «Асканий», и этот Асканий в юности поколесил по свету в составе певческого квартета. От природы одаренный хорошим голосом, хотя и не поставленным, он пел для царя, для императора и для многих королей. На скопленные деньги он осел в родном городе, купил там крестьянскую усадьбу, переделал ее под трактир и теперь слыл человеком с достатком. Хозяин он был отменный — спокойный, немногословный, трезвый. Приказания отдавал взглядом или жестом, ходил в рединготе, редко выпивал с клиентами и никогда не заговаривал первым. В основном он сидел за стойкой — с того ее краю, где было окошко в поварню, откуда на протяжении обеда несколько раз выглядывала его жена. Супруги никогда не сказали один другому грубого слова, хотя и ласковых взглядов между ними тоже не наблюдалось; обхождение было ровное, без особых нежностей. Подавальщицы были молоденькие, все примерно одного возраста, и обслуживали они проворно, не позволяя себе ни малейшего заигрыванья. Хозяин был строг, но справедлив, поправлял без излишнего шума. В заведении чувствовался семейный дух, однако тут присутствовала и дисциплина, а большинство завсегдатаев находилось в зависимости от Аскания благодаря предоставляемому им кредиту.

Содержатель трактира был также неплохо осведомлен о своих посетителях, знал, кто из них захаживает к нему только по безденежью, а обзаведясь монетой, направляет стопы в «Городской погребок». В долг Асканий давал «по одному-единственному слову», но категорически отказывался предоставлять кредит, если клиент считал это делом само собой разумеющимся. Посещение «Городского погребка» при долгах, не стертых с грифельной доски, здешний хозяин рассматривал как измену, однако вслух ничего не говорил. Он не намеревался соперничать с конкурентом рангом выше его, поэтому даже не заикался об измене, а если кто-нибудь, пытаясь заслужить его расположение, начинал злословить по этому поводу, либо отмалчивался, либо даже возражал ему.

Благодаря зависимому положению клиентов Асканий отчасти приобрел ухватки школьного наставника и не терпел замечаний, будь то справедливых или несправедливых. Однажды в трактир пожаловал разъездной немецкий коммерсант и заказал пива. Ему подали бутылку пива и кружку, но он потребовал другую — правильную — кружку. Таковой не нашлось, а когда посетитель вознегодовал, в дело вступил Асканий, который тихо, не устраивая скандала, выпучился на немца и только сказал: «Если господина не устраивает кружка, он может идти своей дорогой». Другой гость как-то остался недоволен супом. Асканий подошел к жалобщику и, склонившись над ним, словно хотел поверить ему тайну, негромко произнес: «С супом все в порядке, я сам только что его попробовал». Так-то вот: «я сам!» Посетитель больше ни разу не высказывал претензий. Жил Асканий с женой в небольшом флигеле с видом на сад и реку, в трех комнатах, очень красиво обставленных. Там супруги проводили самые свои приятные часы, обычно выпадавшие на утро, хотя и после обеда можно было урвать для себя часок-другой. В свободное время Асканий читал книги с замечательными иллюстрациями или играл на фортепиано, а вот петь никогда не пробовал. Он любил показывать жене свои дипломы и медали, особо ценя последние: медали почетнее орденов, объяснял он, потому как орденом могут наградить и купца. А еще он иногда рассказывал ей о царском дворе и о Наполеоне в Версале.

По воскресеньям супруги ходили на службу в церковь.

Жена часто допытывалась у Аскания, скоро ли они переедут в деревню.

— Как только у меня наберется кругленькая сумма, — не вдаваясь в подробности, отвечал он.

Время от времени трактирщица заводила речь о том, чтобы прикрыть крестьянский кабак (слишком много от него было беспокойства), но как раз он приносил наибольший доход, поскольку там только пили. Еду тамошние завсегдатаи считали не более чем неизбежным злом. И Асканий, и его жена избегали питейное заведение; оно было вроде позорного пятна, на которое оба предпочитали закрывать глаза, хотя и получали неправедные деньги от выпивох. В кабаке случались драки, там поигрывали краплеными картами в «двенадцать очков», однако хозяин и тогда не казал туда носа, а посылал за полицией.

Как трактирщику ему положено было радоваться всему, что съедят и выпьют его посетители, но он готов был скорее потерять в собственной выгоде, чем увидеть пьяного. Один раз он даже позволил себе зайти в кабинет, дабы предупредить молодых людей, поглощавших невероятное количество спиртного. «Нельзя столько пить!» — сказал он им и тут же вышел. «Что за чудной трактирщик!» — сделала вывод молодежь.

Да, он был такой, тем не менее строгость соседствовала в его характере с доброжелательством и сердобольностью, поскольку в юные годы ему самому пришлось нелегко, и теперь он терпеливо ждал наступления преклонного возраста, который намеревался провести в уединении сельской местности.