Уильям Моэм - Сплошные прелести Страница 28

— Задуй свечу, — прошептала она.

И это она разбудила меня, когда в первых рассветных лучах, пробившихся сквозь занавески, стали различимы кровать и шкаф на фоне не спешившей уходить ночи. Рози разбудила меня поцелуем в губы и щекотаньем своих волос, упавших мне на лицо.

— Мне надо вставать, — сказала она. — Не хочу, чтоб твоя хозяйка меня застала.

— Времени еще сколько угодно.

Ее груди, когда она склонилась надо мной, налегли мне на плечо. Вскоре она встала с постели. Я зажег свечу. Рози повернулась к зеркалу и поправила прическу, а потом глянула на свое нагое тело. Талия у нее оказалась тонкая; при осанистой фигуре тело было очень стройным; крепкие высокие груди выступали, словно изваянные из мрамора. Тело, созданное для любви, в свете свечи, соревновавшемся теперь с наступающим утром, оно было все серебристо-золотым, единственными пятнами выделялись тугие темно-розовые соски.

Одевались молча. Она не стала натягивать корсет, а просто скатала, я же завернул его в газету. Мы на цыпочках прошли по коридору, и, когда я открыл наружную дверь и мы вышли на улицу, рассвет встретил нас, как трущийся о ноги шустрый котенок. Площадь была пуста; солнце уже проблескивало в окнах, глядящих на восток. Я ощущал себя таким же молодым, как этот день. Мы шли, взявшись за руки, пока не оказались на углу Лимпус-род.

— Дальше не ходи, — сказала Рози. — Мало ли что.

Я поцеловал ее и проводил взглядом. Она шла довольно медленно, твердой походкой деревенской женщины, которой нравится чувствовать под ногой твердую землицу, и держалась прямо. Не в силах вернуться и уснуть, я бродил, пока не вышел на набережную. Река играла яркими красками раннего утра. Под мостом Воксхол темная баржа шла вниз по течению. Двое мужчин в шлюпке гребли вдоль берега. Я был голоден.

Глава семнадцатая

После этого, — больше года, — куда бы мы с Рози ни пошли, на пути домой она бывала у меня, иногда всего час, а то и до поры, когда нарождающийся день предупреждал нас, что скоро служанки начнут мести парадные. У меня сохранилось воспоминание о теплых солнечных утрах, когда вялый лондонский воздух обретает приветливую свежесть, и о том, какими громкими казались звуки наших шагов на пустынных улицах, и о том, как мы семенили под зонтиком — молча, но неунывающе, когда пришли зимние холода и дожди. На нас бросал взгляд постовой полисмен, порой с подозрением, а иной раз понимающе подмигивал. Попадались бездомные существа, уснувшие, скрючившись на ступеньках под портиком, и Рози дружески сжимала мне локоть, если (в основном ради того, чтоб себя показать и произвести на нее хорошее впечатление, поскольку шиллинги мои были наперечет) я клал серебряную монету на чей-то затрепанный подол или в иссохший кулак. Рози сделала меня счастливым. Я бесконечно к ней привязался. С нею было легко и удобно. Ее ровный темперамент передавался тому, с кем она бывала рядом, и хорошо было радоваться вдвоем любому сущему мгновению.

Прежде чем стать ее любовником, я часто спрашивал себя, были ли у нее романы с другими, с Фордом, Гарри Ретфордом и Хильером, а теперь спросил у нее. Она меня поцеловала.

— Не дури. Они мне нравятся, сам знаешь. Люблю ходить с ними, вот и все.

Подмывало спросить, была ли она любовницей Джорджа Кемпа, но казалось разумным воздержаться: никогда не видав ее вышедшей из себя, я отнюдь не исключал такой возможности, как раз подобный вопрос мог бы вызвать ее гнев. А мне не хотелось давать повод для слов таких обидных, что нельзя будет ей простить. Я был молод, мне только исполнился двадцать один год. Квентина Форда и прочих я почитал старыми и способен был допустить: для Рози они просто друзья. Это давало мне некоторые основания с гордостью сознавать, что я ее любовник. Глядя, как она болтает и смеется со всеми подряд в субботние чаепития, я сиял от самоуважения; вспоминал проведенные вдвоем ночи, и тянуло посмеяться над людьми, не имевшими понятия о моей великой тайне. Но иногда, казалось, Лайонел Хильер поглядывал на меня с лукавством, будто потешаясь на мой счет, и я в неловкости побаивался, не рассказала ли ему Рози, что у нас с нею, или прикидывал, нет ли чего в моем поведении такого, что выдает меня. Я рассказал Рози о своих опасениях, не заподозрил ли нас Хильер; она глянула на меня своими голубыми глазами, неизменно готовыми улыбнуться.

— Не обращай внимания. У него в голове одни пакости, — сказала она.

Я не водил дружбы с Квентином Фордом. Он видел во мне скучного и малозаметного юнца (каким я, конечно, и был) и, оставаясь учтивым, никогда прежде не обращал на меня внимания. Пожалуй, только мое воображение могло подсказать, что теперь он стал со мной холоднее. А Гарри Ретфорд удивил меня однажды, пригласив на обед и на спектакль. Я рассказал Рози про это приглашение.

— Ну, конечно, пойди. С ним страшно здорово. Миляга Гарри, от него не насмеешься.

Итак, я с ним пообедал. Он вел себя очень мило и произвел на меня впечатление рассказами про актеров и актрис. Он был склонен к саркастическому юмору и остроумно проходился по адресу Квентина Форда, которого недолюбливал; я старался перевести разговор на Рози, но о ней ему нечего было высказать. Он походил на резвящегося пса, со смаком и хохотливыми намеками давая понять, что является грозой девиц. Оставалось задаваться вопросом, не потому ли зазвал он меня обедать, что узнал о моем романе с Рози и почувствовал дружеское расположение. Но если знал он, то, выходит, знали и остальные. Надеюсь, я не подал виду, но в душе определенно возымел несколько покровительственное отношение к ним.

Той же зимой, в конце января, объявилось свежее лицо на Лимпус-род, — голландский еврей по имени Джек Куйпер, амстердамский торговец бриллиантами, приехавший в Лондон на несколько недель по делам. Не знаю, как завязалось его знакомство с Дрифилдами, и если даже привело его сюда уважение к писателю, то не оно служило причиной последующих визитов. Крупный полный чернявый мужчина лет пятидевяти, лысый, нос крючком, он имел вид могучий, женолюбивый, решительный и компанейский. И не скрывал, сколь восхищен Рози. Он был явно богат — ежедневно посылал ей розы; она упрекала его за мотовство, но бывала польщена. Я не выносил его, крикливого и вертлявого, ненавидел и беглую речь, которая при всей правильности выдавала иностранца, и изобильные комплименты, которые он отпускал Рози, ненавидел и панибратское его обращение с ее друзьями. Квентин Форд, когда оказалось, что Куйпер нравится ему столь же мало, стал мне чуть ли не ближайшим другом.

— Спасибо, что хоть пробудет он недолго, — морщил рот и супил черные брови Квентин Форд; белые волосы и вытянутое печальное лицо делали его невероятно изысканным. — Женщин не переделать; прохвост им всех милей.

— Он ужасающе вульгарен, — жаловался я.

— Этим и берет, — отвечал Квентин Форд.

Следующие две-три недели я толком и не видел Рози. Джек Куйпер из вечера в вечер водил ее по шикарным ресторанам и по театрам. Я злился и обижался.

— Он ни с кем в Лондоне не знаком, — говорила Рози, пытаясь утихомирить мою взвинченность. — Пока он тут, ему охота побольше повидать. Не очень-то приятно все время ходить одному. У него только две недели осталось.

Я не видел объяснения такому самопожертвованию.

— А не кажется тебе, что он ужасен? — говорил я.

— Нет, он ведь забавный. С ним весело.

— Разве ты не видишь, что он с ума по тебе сходит?

— Ну, ему приятно, а меня не убудет.

— Он старый, и жирный, и противный. У меня озноб, как погляжу на него.

— Не так уж он плох, по-моему.

— Тебе незачем иметь с ним дело, — возражал я. — Это ведь жуткий хам.

Рози поскребла затылок. Такая была у нее неприятная привычка.

— Просто смех, как иностранцы непохожи на англичан, — сказала она.

Наконец-то Джек Куйпер уехал назад в Амстердам. Рози обещала встретиться со мной на следующий день, ради такого случая решили обедать в Сохо. Она заехала за мной на извозчике, и мы отправились.

— Уехал твой поганый старикашка? — спросил я.

— Да, — засмеялась она.

Я обнял ее за талию. (Где-то я уже писал, насколько удобней был экипаж для этого приятного и почти незаменимого акта в отношениях меж людьми, чем нынешние такси, так что, хоть с сожалением, воздержусь от дальнейшей разработки сей темы.) Я обнял ее за талию и поцеловал. Ее губы были подобны весенним цветам. Мы приехали. Я повесил шляпу и пальто (длинное, суженное в талии, с бархатным воротником и бархатными манжетами, в общем, очень изящное) на крючок и сказал Рози, чтоб давала мне свою пелерину.

— Я хочу в ней остаться, — ответила она.

— Ты изжаришься. И простудишься, когда на воздух выйдем.

— Неважно. Я ее первый раз одела. Разве некрасиво? И гляди, муфта в масть.

Я оглядел пелерину. Меховая. Я не знал, что это соболя.