Герман Банг - У дороги Страница 28

— Ничего-то она не забывает, — говорила фру Абель. «Бабьи сплетни» поили до тех пор, пока вода не выплескивалась на пол.

— Ничего, Мария подотрет, — ехидно заявляла Луиса-Старшенькая, косясь в сторону кухни. На пороге кладовой Луиса задерживалась для «осмотра». У Луисы были на редкость проворные руки, когда дело касалось лакомого кусочка, припрятанного на тарелке в кладовой.

И они шли домой «на огонек».

Луиса-Старшенькая в белом переднике разливала чай.

Малютка-Ида никогда не являлась по первому зову.

— Она пишет, — поясняла вдова из своего уголка. Малютка-Ида писала всегда почему-то в дезабилье.

— Пусяся забыла надеть манжеты, — говорила вдова.

— Ах да, правда, — отвечала Пусяся.

У Пусиси вообще был совершенно растерзанный вид.

— Ведь он в отъезде, — поясняла вдова.

После ужина Бай читал «Дагстелеграфен» и пил грог. Луиса-Старшенькая вышивала. Вдова сидела в уголке и «умилялась»:

— Вы должны чувствовать себя у нас, как дома, это наше единственное желание.

Бай дочитывал газету, и Луиса-Старшенькая садилась за фортепиано. Под конец она всегда играла одну из Катинкиных пьес.

— Наша милочка любила ее играть, — говорила вдова и бросала взгляд на портрет Катинки — он висел над диваном под зеркалом в венке из бессмертников.

— Да, — говорил Бай. И складывал руки. У огонька, пропустив стаканчик грога, он всегда разнеживался при мысли о своей «утрате».

Вдова его прекрасно понимала.

— Но у нас остается светлая память, — говорила она. — И надежда на свидание.

— Конечно.

Бай смахивал слезинки двумя пальцами.

Ему наливали второй стакан грога, и начинался разговор о «дорогой покойнице».

Старушка Иенсен сидела в темноте у своего окна — она хотела услышать, как Бай будет уходить.

Старушка Иенсен теперь частенько наведывалась в пасторскую усадьбу.

— Вдова Абель и ее дочери не хотят, чтобы им мешали, — говорила старушка Иенсен.

В первые недели после похорон фрекен Иенсен была частым гостем на станции.

— Женщина всегда старается помочь чем может, — говорила она мельничихе.

— Понятное дело, — отвечала мельничиха.

Фрекен Хелене вытягивала ноги и рассматривала свои войлочные туфли.

— А милая Катинка, — после смерти Катинки фрекен Иенсен стала называть ее по имени, — милая Катинка так его избаловала.

Фрекен Иенсен взяла на себя нечто вроде верховного надзора за домом Бая.

— От служанки много ли проку, — говорила она.

По окончании уроков она являлась на станцию с плетеной корзиной и мопсом. У Бель-Ами завелась теперь собственная корзина возле печи.

Фрекен Иенсен бесшумно ходила по кухне и готовила Баю его любимые блюда.

Накрыв на стол, она надевала пальто. Бай просил ее всенепременно остаться и перекусить с ним за компанию.

— Ну что ж, если вам приятно, я останусь, — говорила старушка Иенсен.

— Все-таки живой человек в доме, — скромно добавляла она.

Мопса снова укладывали в корзину и садились ужинать.

Старушка Иенсен не навязывалась с разговорами. Она просто всем своим видом выражала молчаливое сочувствие, а Бай накладывал себе любимые кушанья. К нему мало-помалу возвращался аппетит.

После ужина они играли в пикет, изредка обмениваясь двумя-тремя словами.

В десять часов фрекен Иенсен собиралась восвояси.

— Я была на могиле, — говорила она. — Отнесла цветочки. Фрекен Иенсен присматривала за могилой.

Мопс повизгивал по дороге домой. Но фрекен Иенсен не брала его на руки.

Она была поглощена своими мыслями. Фрекен Иенсен подумывала о том, чтобы продать школу.

Ей гораздо больше подошло бы место, где дама с образованием чувствовала бы себя хозяйкой дома.

Однако в последние два-три месяца фрекен Иенсен стала редким гостем на станции.

Она не из тех, кто любит навязываться.

Но фру Абель она просто не может понять.

По вечерам фрекен Иенсен сидела у окна, чтобы удостовериться, удалось ли Баю вообще вырваться домой.

— А о могиле забочусь я, — говорила она мельничихе.

— Носит этих девиц нелегкая, так и вьются под ногами. — Кьер обмахивался шляпой в конторе, точно отгонял мух. Мимо него только что прошмыгнула в дверь Луиса-Старшенькая.

— Так и вьются, черт их дери, — сказал Кьер.

Кьер собирался в Копенгаген и уговаривал Бая поехать с ним.

— Тебе полезно, старина, ей-богу, во как полезно… Проветриться… Не сидеть бобылем… Сразиться в кегли, — говорил он.

Бай никак не мог решиться…

— Понимаешь — еще так мало времени прошло… А впрочем, проветриться, пожалуй, следует…

Через неделю они собрались. Фру Абель с Луисой уложили его чемодан.

Поезд тронулся, Бай откинулся на спинку сиденья и поиграл бицепсами.

— Далеко собрались? — спросил Нескромный. Они увидели его из окна на какой-то промелсуточнои станции. — Холостяцкая вылазка… Два бравых молодца… — Нескромный засмеялся и прищелкнул языком.

— Да вот, решили прокатиться — тряхнуть стариной, — сказал Бай. Он хлопнул Кьера по коленям и повторил — Тряхнем стариной, а, дружище…

Поезд тронулся, они замахали Нескромному, а он что-то кричал им вслед.

Они вдруг сразу развеселились, стали сквернословить и похлопывать себя по ляжкам.

— Стало быть, привелось еще разок, еще один разок, — говорил Бай.

— Однова живем, — говорил Кьер.

— Сыны Адама, дружище Кьер, — подтверждал Бай. Они смеялись и болтали. Кьер был доволен.

— Вот теперь я тебя узнаю, — говорил он. — А то нашел занятие — протирать штаны «у огонька»… Но теперь я тебя узнаю.

Бай вдруг сделался серьезным.

— Не говори, дружище, — сказал он. — Это было печальное время.

Он два раза вздохнул и снова откинулся на сиденье. Потом заговорил повеселевшим голосом:

— Слушай, давай прихватим Нильсена.

— Какого еще Нильсена? — спросил Кьер.

— Помнишь, лейтенантика… Мы ведь новых мест не знаем, Кьер… Помнишь, у пастора… Разбитной такой парень… Да ты его видел… Уж кутить так кутить…

Они начали позевывать и притихли; потом заснули каждый на своем сиденье и проспали до самого Фридеритса.

Там они вволю нагрузились коньяком, чтобы «не озябнуть ночью».

Бай вышел на платформу. Поезд переводили с одного пути на другой, свистели свистки, гудел гудок, в ушах стоял сплошной гул.

Бай остановился под фонарем, вокруг сновали и толпились люди.

— Ну, что скажешь, старина, — сказал он Кьеру, потирая руки и оглядывая платформу.

— Жизнь есть жизнь. — сказал Кьер.

Дамы в дорожных шляпках, розовые со сна, порхали вверх и вниз по ступенькам вагонов.

— И красоток хоть отбавляй, — сказал Бай. Вокруг кричали, зазвонил колокол.

— Пассажиры на Стриб — пассажиры к парому…

В половине одиннадцатого Бай прибыл в Копенгаген.

Лейтенанта Нильсена они обнаружили на пятом этаже в доме на улице Даннеброг. Всю меблировку комнаты составляли платяной шкаф с покосившейся дверцей, в котором сиротливо висела форменная тужурка, и бамбуковый табурет с умывальником.

Лейтенант лежал на продавленном соломенном тюфяке.

— Я тут по-походному, начальник, — сказал он. — Зимние квартиры у нас «anderswo» (В другом месте (нем.).).

Бай сказал, что они хотят «посмотреть город».

— Этакие места, — сказал он. — Понимаете… Лейтенант Нильсен отлично понимал.

— Хотите посмотреть «ярмарку»? — сказал он. — Положитесь на меня — вы ее увидите.

Он натянул брюки и стал звать какую-то мадам Мадсен. Мадам Мадсен просунула в дверь голую руку с куском мыла.

— Мы тут по-семейному, — сказал лейтенант, намыливая руки до локтей мылом мадам Мадсен.

Они договорились, где встретятся, прежде чем отправиться полюбоваться голыми ножками в казино.

— А потом заглянем на «ярмарку», — сказал Бай. Лейтенант выманил у мадам Мадсен три эре и без промедления отправился в «кабак».

Кабак был небольшим питейным заведением на Пиллеаллеен, где «шайка» обычно играла в кегли и карты.

«Шайка» состояла из трех младших лейтенантов и двух белобрысых студентов Высшей сельскохозяйственной школы.

Когда Нильсен явился в кабак, все они уже играли в ломбер, сняв пиджаки и сдвинув шляпы на затылок.

— Здорово, братцы, — сказал Нильсен. — Как картишки?

— Разбавляем помаленьку, — сказал один из белобрысых, передернув плечами.

— Сногсшибательно, — сказал один из лейтенантов.

— Сногсшибательно, и весьма, — сказал другой. Компания пристрастилась к словечку «сногсшибательно».

Каждые четверть часа все по очереди повторяли его с особым выражением, поигрывая пальцами.