Михаил Чулков - Пересмешник, или Славенские сказки Страница 29

Наконец все охотно вознамерились возвести меня на престол, исполнить волю богов, вручить свое благополучие в собственное мое произволение и покориться власти моей без всякого о том сомнения.

Итак, в учрежденный на то день собрались все жители столичного города на назначенное им место, куда ожидали моего прибытия в превеликой тишине и благочинии. Как скоро появился я в собрание, то определенный провозглашатель именем всего народа вручил мне царскую власть, и после в Световидовом храме великий первосвященник и все духовенство возложили на меня венец и сделали самодержавным.

Сия высокая степень, отверзшая дверь к роскоши и тщеславию, не сделала никакой перемены в умеренных моих желаниях. Вкоренилось в сердце мое столь сильная благодарность к возведшему на престол меня народу, что я каждого гражданина от искреннего моего сердца почитал моим отцом, которому я был обязан рождением, воспитанием и благополучием; и мне кажется, что сия добродетель предосуждена быть от всех не может. Всякую минуту неусыпно старался предупреждать все те надобности, которые требовались от государя; прилежал больше всего искоренить из подданных моих бедность, как такое чудовище, которое погибель и злоключение во многих произвести может. Того ради, чтоб не прервалось их благоденствие, определил я дни, в кои долженствовали беспомощные и бедные люди приходить ко мне самому и объяснять их надобности; и так между сими людьми находил я часто людей достойных и надобных гражданству, которых завистливые и сильные богачи утесняли; мне ж собственное мое благополучие не столько было нужно, сколько благополучие моих подданных. Я награждал их по достоинствам и возводил на приличные им степени и тем старался пресечь насилие богатых. И так сей миролюбивый народ столько мне сделался усерден, что никакое других обнадеживание, ниже просьбы и ласкательства, ежели бы оные от кого случились, не удобны были отвратить их от моего покровительства и принудить восстать против меня и против совести.

Всякое человеческое благополучие не что иное, как мечта и привидение; иметь его- удовольствия много, но потерять прискорбно. Я бы до конца препроводил жизнь мою весьма счастливо, и никакое бы злополучие похитить не могло моего удовольствия, но судьба не по желаниям нашим располагает наши участи.

В самое то время, как природа просветила мой разум, вселилась в сердце мое любовь и начала господствовать над моими рассуждениями: все мое понятие и все чувства питалися сладкими воображениями, и чем больше помышлял я о сей страсти, тем больше делался ей подвластен.

После покойного государя осталась дочь, именем Асклиада; она столь прекрасна, что ежели бы я имел сто языков, то и тогда бы не мог изъяснить тебе всей ее приятности. Судьба сделала ее обладательницею надо мною и отдала сердце мое прелестям ее на жертву; но думаю, что страсть моя началась в самый злополучный день, и, может быть, против воли богов определено мне было сие счастие, что я после действительно и увидел.

В самый первый день благополучного моего восшествия на престол, когда должны были подданные мои обоего пола принести мне свое поздравление, то первая вошла в провожании многих придворных женщин Асклиада, чтоб сделать мне в публичном зале должное поздравление, и когда она, став на колена, выговаривала мне оное, то я, будучи поражен ее прелестями, благодарил ее смешенными словами.

Окружающие меня бояре подняли ее под руки, а я стоял в удивлении неподвижен, и ежели бы не известны были им мои свойства, то, конечно бы, почли меня гордым и властолюбивым государем; но в меня тогда совсем противная тому страсть вкоренилась: как скоро взглянул я на прекрасную Асклиаду, сердце мое тронулось и всеми сладостями, что ни есть в свете, объято было. Чрезмерное некоторое веселие и совсем непонятная мне радость привели меня в превеликое движение; смущенные глаза мои устремилися на ее прелести, и все желания мои летели к любезному для меня предмету; в одну сию минуту вкусил я все силы неизъясненной любовной страсти.

Наконец, приметив сам в себе некоторый от того происшедший беспорядок, старался, как возможно, скрыть мое движение; но смешенная моя речь и принужденные изъяснения показали ясно, что чувствительное сердце мое пленилось, дух мой возволновался, и весь я покорился любовной страсти. Кто может похвалиться в таком случае твердостию и великодушием? И я не думаю, чтоб возмог кто превозмогать природные и непорочные в себе волнения.

Я часто слыхал от окружающих меня бояр об Асклиаде, только не видел ни позволения, ни времени оную видеть; ибо строго у них наблюдалось, чтоб девицы, а особливо знатного роду, не имели никакого сообщения с мужчинами; они думали, что из того последовать может соблазн и развращение женскому полу, а о мужеском рассуждали инако и думали, что человек в молодых летах, обращаясь всегда с женщинами, позабывает мужество, не радит совсем о храбрости и чувствует наконец все те слабости, которым подвержен нежный пол женский. Сие узаконение подтверждал я, сколько мне возможно было, ибо знал, что разум наш склонен больше к поползновению, а мысли к настоящему предмету; сверх же сего человек, избранный давать законы, не должен никогда развращать оных.

Итак, первое сие свидание столько вселило в разум и в сердце мое волнения, что я с сих пор ни одной минуты не имел спокойной в моей жизни, отдался размышлениям, и различные воображения столь много колебали мою душу, что я не мог определить прямого моего желания.

Находясь в сем развращении разума, искал всегда уединения. Некогда в прекрасный день, когда уже заходило солнце, пошел я из города не весьма в отдаленную от оного рощу, в которой похороняли обыкновенно людей знатных фамилий и куда ходили прогуливаться наши граждане. Роща сия священная, ибо посредине оной стоит священный дуб, на котором виден образ Прове, а около него или по всей роще другие боги, помощники его владычества.

Пришед туда, по счастию моему, не нашел я никого, выключая некоторых жрецов, которые, однако, скоро возвратились в город, отправя тут некоторые не публичные жертвоприношения. Итак, находяся тут один и сыскав удобное в тому место, отдался полному размышлению, в котором препроводил время не менее, думаю, как два часа; потом пришло на меня ужасное забвение, и чувствовал, что некоторый священный восторг поколебал мою душу и совсем рассыпал естественные мои мысли; в одну минуту все в глазах моих переменилось, ужасная мгла покрыла то место, в котором я находился, восстали умеренные ветры, и вместо сильного бушевания наносили некоторую приятность колебанием дерев слуху, и мне, смущенному, казалось, что вся обильная природа произносила тогда аромат и всякие благоухания; я думал, что восхищен во обиталище богов, а будучи недостоин зреть их образа, пребываю покрыт по соизволению их сим мраком.

Члены мои охладели, природа взволновалась, и последнее рассуждение совсем меня оставляло; потом увидел воздушные огни, которые беспрестанно блистали, и сия молния восколебала воздух и произвела не столько страшный, сколько приятный шум; час от часу она умножалась, и, наконец слившись в одно место, сделала из себя превеликое окружение; вскоре начало потухать местами яркое сие сияние, показались в оном различных цветов искры и удивительное соплетение. Чем больше я всматривался в оные, тем больше они потухали и скрывались в облака.

Вдруг восколебался большой воздух, мгла уступила место сиянию, огни и облака, пришед в превеликое движение, разошлись и стали по сторонам; потом появилась между оными блестящая и великолепная колесница, везли ее по облакам два крылатые дракона, покрытые сетьми из прозрачных и блистательных каменьев, на головах их были короны неописанного сияния, глаза наполнены были огнем, и из челюстей вылетал ужасный пламень: два крылатые купидона, летев по сторонам колесницы, правили сими свирепыми чудовищами. Множество купидонов открывали ночную завесу и держащими в руках пламенниками помрачали оной звезды. В колеснице сколь великолепной, столь и блистательной сидела прекрасная богиня, облокотясь на край оной, руку ее подерживали три грации и смотрели на нее со удивлением; одеяние ее опущено было на игру зефиров, и она сидела в одном только таинственном поясе, которой грации и любовь плели своими руками ко увеселению богов и ко удовольствию смертных; все сие видение оставляло ефир и опускалось к тому месту, где я в смущении и удивлении находился.

Колесница находилась уже близко меня, я встал с великим подобострастием и ожидал или окончания привидению, или утверждения истины; ноги подо мною дрожали, и сердце находилось в великом движении. До сего времени не знал я, сколь ужасно взирать на богов, когда они в самом величестве своего могущества; но тогда уразумел, что люди, восшедшие на высокую степень, кажутся неприступными бедным, а перед богами и обладатели народом бывают ничто.